Сергей Алексеев - Возвращение Каина (Сердцевина)

За толстой колодиной лежал человек в белой каске, закованный в тяжелые, как панцирь, одежды.

— Что ты делаешь ночью в лесу? — спросил он.

— Землю копаю.

— Кто еще с тобой? Кто за спиной прячется?

— Жеребчик!

Человек положил автомат, уронил голову.

— Я ранен… Иди на аэродром, сообщи обо мне.

— Там люди, — сказала конюшица. — А я боюсь их. И мой жеребчик боится.

— Я сотрудник отдела милиции особого назначения! — прикрикнул он и помолчал от слабости. — Ты обязана выполнять мои требования.

Конюшица с трудом опрокинула его на спину. Человек застонал: вся одежда пропиталась кровью, ноги не двигались.

— Теперь я в лесу живу, — сказала она. — На воле…

— Разведи огонь, — вдруг жалобно попросил он. — Я замерзаю.

— У меня нет спичек…

— Возьми в кармане зажигалку.

Она расстегнула застежку кармана на его коробчатой одежде и вместе с россыпью патронов выгребла зажигалку. Нарвала бересты, вислого мха с нижних ветвей деревьев и запалила костер. Пламя высветило молодое, изможденное болью лицо. Пока конюшица собирала в потемках дрова, человек отогрел над огнем руки; тело же его била крупная дрожь.

— Спаси меня, — он заплакал. — Я истекаю кровью… Замерзаю!

Конюшица с трудом освободила человека от тяжелого панциря.

— Так тепло одет и замерзаешь… А мне вот и босой тепло.

— Эта одежда не греет…

— Зачем же ее надевать, если не греет?

— Она защищает от пули… Это бронежилет.

— Что же не защитила? — Конюшица расстегнула тяжелый окровавленный бушлат, куртку и наконец добралась до раны. — Нечем и перевязать… Разве что мхом?

— Большая рана? — спросил он со страхом.

— Ма-аленькая, — она рвала мох и оттирала от крови вспухший живот. — Будто на сучочек наткнулся..

— Почему же ноги не слушаются? Почему встать не могу?

Конюшица положила его на бок, и кровь из живота потекла, как из бурдюка. Завернула на спине одежду — на позвоночнике возле поясницы налился огромный пухлый синяк.

— Я выживу, да? — спросил он с надеждой.

— Конечно, — заверила конюшица. — Не умрешь же ты от такой крохотной раны. Сейчас присыплю ее золой, приложу мох, и к утру заживет.

— Пить хочу…

Она стала выдавливать из мха капли воды ему на губы, он просил — еще! еще! — но много ли надавишь? Однако человек и этому был рад, слегка оживился:

— Тепло стало… Кто ты? Ты не из Белого дома?

— Нет, я из землянки.

Жеребчик чуть осмелел и вышел в свет костра. Он ревновал конюшицу, что она ухаживала за человеком — чистила ему кожу, гладила гриву и челку, и чувство это было сильнее, чем страх.

— Конь! — тихо изумился человек. — Какой красивый конь!.. А я в школе сочинял песни и пел под гитару. У меня была песня про коня.

— Спой, — попросила она. — Если можешь.

Он подумал, пошевелил губами и обескураженно сказал:

— Не помню… Забыл. Все забыл. Но помню — была…

Жеребчик, будто показывая свою стать, поворачивался то одним боком, то другим, красиво выгнув шею, чесался мордой о свою ногу, потом резко вскидывал голову и замирал.

— Почему меня не ищут? — вдруг спохватился человек. — Неужели они забыли обо мне, бросили? Я же ранен!

— Хорошо, что забыли, — успокоила конюшица. — Теперь ты вольный. Хочешь жить в лесу?

— А рана правда не опасная?

— Нет, только крови много вышло.

— Хочу, — признался он. — Мне так хорошо стало, звезды над головой вижу… И про звезды песня была!.. Давно не пел, потому и вспомнить не могу… А ты сейчас не уйдешь от меня?

— Не уйду.

— Тогда я посплю немного и наберусь сил.

— Спи, — она погладила его по волосам, подгребла листьев под голову.

— Рука теплая, — проговорил он и будто бы заснул.

В следующий миг жеребчик взвился на дыбы, заржал, застонал от дуновения смерти; в небо вместе с искрами и дымом взметнулась черная тень, похожая на птицу, закричала визгливо и пронзительно и растаяла в темном небе. И сразу поднялся ветер, тучи поплыли над лесом и скрыли звезды.

Конюшица подняла лопату и начертила рядом с человеком прямоугольник.

— Вот и тебе будет землянка. В лесу станешь жить. Ничего, тебе тепло будет. Листьями присыплет, затем снегом… Тебя ведь тоже забыли и никто никогда не вспомнит, если ты даже своих песен не помнишь…

Аннушка вставала редко, лишь по какому-то важному случаю, но быстро подступала слабость, подкашивались ноги, и возвращалась она к себе в комнату, держась за стенку либо обвиснув на плечах Валентины Ильинишны. Врачи ставили один диагноз, потом другой, и все настойчивее советовали лечь в больницу на обследование. Аннушка отказывалась и от больницы, и от лекарств, чаще всего запиралась и, никого не впуская, лежала с книгой в руках, иногда читала, иногда засыпала в таком положении или просто смотрела невидящими глазами на книжные страницы. После ареста Аристарха Павловича в доме учинили повальный обыск — простучали даже стены, полы, подоконники, а в комнате Аннушки перевернули всю библиотеку бабушки Полины, пролистали все книги, прощупали переплеты, развинтили старинную люстру, чтобы заглянуть внутрь Пока молодые люди в гражданском перетрясали библиотеку и вещи, Аннушка смотрела на них равнодушно, однако когда они заинтересовались скульптурой Афродиты и стали рассматривать свежесклеенные рубцы на руках, не выдержала, приподнялась на постели.

— Не смейте!

И тем самым словно подстегнула их. Олег все-таки нашел состав клея, и руки Афродиты держались так крепко, что без молотка и зубила отбить их не удалось. Принесли инструменты и с каким-то азартом снова расчленили скульптуру. Аннушка обвяла и не смогла произнести больше ни слова.

После обыска у нее начали мертветь руки…

Она перестала запираться, и, пользуясь этим, царевичи заходили когда вздумается — приносили еду, питье или просто сидели и разговаривали. С детьми Аннушка слегка оживала, придумывала игры, давала поручение достать какие-нибудь книги с самых верхних полок, принести снежок после первого снега. И однажды царевич Николай Алексеевич ни с того ни с сего вдруг сказал:

— Когда ты будешь выходить замуж, я буду твоим пажем и понесу шлейф.

— И я тоже, — добавил великий князь Михаил Алексеевич.

Аннушка заплакала навзрыд, и они долго потом утешали ее, массировали руки, гладили по голове и тоже шмыгали носами.

После этого они уже не вылезали от Аннушки до позднего вечера. Если Екатерина приходила за ними и уводила из комнаты чуть ли не насильно, то получала в ответ десятки вопросов.

— Ты знаешь, мамочка, почему динозавры вымерли сразу все?

— А знаешь, почему у них были маленькие головы и огромные туловища?

— Что такое — хаос?

— Почему у рыбы мозги жидкие, а у человека твердые?

— И почему называется «небесная твердь» и «земная хлябь»?

Ночами Аннушка спала плохо, забывалась на полчаса и вздрагивала: ей чудилось, что кто-то стучит в окно и тихо зовет. Она вставала, отодвигала занавеску, но осенняя тьма на улице была плотной, непроглядной. Лишь однажды ей показалось, что за мутным, заплаканным стеклом мелькнуло чье-то лицо, а точнее, глаза. И вот когда ночью выпал снег и ей вновь почудился негромкий стук, Аннушка не встала, однако утром за окном увидела следы: кто-то сначала стоял напротив окна, а затем поднимался на фундаментный карниз. На следующий вечер она попросила царевичей поставить кресло к окну и, отправив их спать, забралась с ногами в кресло, укрылась пледом и приготовилась сидеть всю ночь. Снег за день растаял, и на улице опять было черно, ветрено и холодно, только едва поблескивала в свете далеких фонарей темная озерная вода.

Около трех часов ночи Аннушка услышала близкий шорох — кто-то захрустел травой под окном, затем чьи-то руки коснулись жестяного слива под рамой. И вот в нижнем глазке окна проступило незнакомое мужское лицо. Аннушка сжалась и непроизвольно тронула штору. Человек в то же мгновение спрыгнул с карниза, и все пропало.

Целый день потом она мучительно вспоминала это лицо: было что-то знакомое в этом взгляде больших глаз, но вместе с тем и чужое. И вдруг ее осенило — Олег! Только безбородый и безволосый и оттого длиннолицый, со впалыми щеками и крепким раздвоенным подбородком. Значит, он жив!

Эта догадка оживила и ее. Еще днем Аннушка стала готовиться к следующей ночи: сама переставила кресло напротив окна, растворила внутреннюю раму, а у наружной отвернула старинные, тяжелые шпингалеты. К ручке же привязала кусок бельевой веревки, чтобы, не подходя к окну, открыть его. Царевичи заметили приготовления, но Аннушка объяснила, что ночью ей бывает душно — недавно дали отопление, и она таким образом будет проветривать комнату не вставая с постели.

Потом она поймала себя на мысли, что день очень длинный, что невыносимо медленно смеркается и приходит ночь. До двенадцати не выключала настольную лампу, словно давая сигнал, что она дома, и когда, выключив, устроилась в кресле, вдруг испугалась, что сегодня он не придет. А на улице между тем снова пошел снег — косой, крупчатый, он стучал в окно, бросаемый ветром, и Аннушка каждый раз вздрагивала, готовая потянуть веревку и растворить окно. Ей явственно слышались шаги, шорох быльника, однако в просвете отдернутой шторы было пусто.