Гиви Карбелашвили - Пламенем испепеленные сердца

Родитель мой, приученный лишь молиться да слезы лить, жил со своей матушкой в Ипатьевском монастыре, ближе к Костроме. В году тысяча шестьсот тринадцатом, марта — помнится из рассказов моей бабушки — тринадцатого дня, подкатила к монастырю делегация Земского собора и вручила отроку Михаилу грамоту о возведении на престол царя Руси, Отрок поначалу заупрямился, отрекся от престола, однако же после долгих раздумий и по совету матушки дал согласие. В те времена родитель мой читал с трудом, писать же еще не обучен был. Потому-то править государством было для него непосильным трудом. Бояре отменно ведали о том. Им, поднаторевшим в казнокрадстве да прочих грехах, он был на руку, ибо не смог бы стать помехой.

— Начало царского вашего рода почти совпадает с началом моего царствования, тяжкие для вас дни чем-то напоминают черные дни моей страны, хотя основа сути у этих двух мучений разные.

— Всякие царские дворы схожи думами об изменах и двоедушии, коль царь в силе; коварством, фарисейством, развратом да усладами — когда царь глуп… Так и начались муки Романовых во имя да на благо Руси. Опорой моей и, наверное, потомков моих будто бы должны быть бояре, которым ниспослано быть посредниками меж династией Романовых и народом. Еще с воцарения родителя моего на престол бояре оговаривали себе особые привилегии, потребовав денег из казны, — мы, мол, понесли большие убытки, усмиряя народ. Каждый тянул к себе — чем ближе был ко двору, тем волей-неволей стремился и урвать больше. Утратилось чувство умеренности, возбудились волчьи аппетиты… На охоте под каждой волчьей пастью видится мне живой боярин, и чем ненасытнее тянется он к казне ли, к привилегиям ли, тем безжалостнее истребляю загаданных на них волков. Но вот горе-то — волков на Руси столь же несметно, сколь несметно и дармоедов. У родителя моего они не просили, а, считай, угрожали, что в случае отказа выведут на дороги страны своих людей и начнут грабить купцов, казначеев либо духовенство. Разбой на дорогах в те времена был в порядке вещей. И родитель мой и управители его вынуждены были считаться с их требованиями, однако опустошенная казна принудила их расквитаться с потерпевшими боярами земельными наделами да тяглыми людишками. Созрел и плод сего: подневольность крестьян, о коих в смутные годы никто и не помнил, заново восстановлена была да узаконена как основа государства. Быстротечное время дало созреть и иному плоду — в противовес крестьянским бунтам обрисовался злобный лик жестокой и черствой знати, дабы… сын мой Ираклий, напомни имя придворного стихотворца вашего, ясновидящего мудреца, о коем ты мне говаривал…

— Шота Руставели, Руставский, — не замедлил с ответом Ираклий.

— … Дабы, как изрек мудрец ваш Руставский, страх порождает любовь. В том-то и сила мудрости, что она одинаково гожа для всяких государств или народов… Строгостью да жестокостью бояре породили страх в народе. Плодом же того страха была смиренность простолюдин, без коей не бывать миру да покою в государстве. Коль народ одолеет сей страх, коль знать даст волю черни, снова настанут смутные времена, и вместо тыщи охочих до богатства бояр накинется на государя и трон бесчисленная изморенная чернь, противу коей не устоит ни единый царь. Потому-то светлой памяти батюшка мой и не пытался накинуть узду на бояр, ибо ведал, что без помощи бояр да свиста их кнутов не управиться ему со страной. Народ почитал его, воздавал хвалу, бояр же страшился и люто ненавидел. Управители царского двора не уступали боярам, изводили народ. Если припомнить и то, что балтийские цари да великие князья старались ослабить Русь, урезать себе от российского пирога, легко понять, что родитель мой не мог ублажить многие ваши желания и протянуть дружескую длань, ибо сам пребывал в затруднении, в коем и я пребываю ныне. Во времена светлой памяти родителя моего почти дотла сгорело множество городов, да и град наш престольный Москва был наполовину разрушен. Надобно было вдохнуть силу в казну, дабы оградить государство и от доморощенных недругов и от чужаков, а особенно от разохотившихся до чужого добра шведского и польского монархов, разорявших окраину и Малороссию. Батюшке моему ничего не оставалось делать, как вводить повинность за повинностью, налог за налогом, на что отощавший да измученный народ отвечал неутихавшими бунтами. Выходит, не меж двух, а меж трех огней жарился батюшка мой и в году тысяча шестьсот сорок пятом испепелился вконец. Тогда-то и возвели на престол меня, второго представителя Романовых, — царь тяжко вздохнул и коснулся пальцем чела, как это делал Теймураз. — Не могу ведать, что станут говорить потомки о царствовании Романовых и сколь продлится наша управа, не ведаю, что скажут о батюшке моем да обо мне, одно знаю — счастье да удача не были написаны на роду ни его царствованию, ни моему. Вот ныне, сынок Ираклий, дедушка твой пожалел Ивана, снадобье на увечья наложил. Глядел я, и зависть меня добрая брала, что ужасными муками пытанный да истомленный царь сберег в себе душу человеческую. Меня же столько дум и забот одолевает, со столь великим злом доводится ратоборствовать, что окаменело сердце мое. В каждом боярине, даже в самом святом, видится мне вор и грабитель, готовый в любое удобное мгновение кровушку мне пустить, ежели узрит он в том выгоду для себя хотя бы ничтожную.

— Ираклий, сынок, уведоми государя, что по душе мне мудрые слова его о схожести наших судеб. Разница в числе подданных, и только. — Теймураз призадумался, провел пальцем по челу и коротко добавил: — Да еще… в тверди земной, в нещадности здешней зимы.

Выслушав Ираклия, государь не стал медлить с ответом:

— Царю Теймуразу не доводилось видеть российскую весну, а равно и лето, да поля наши в цвету, леса благоухающие… Ждущему поддержки да подмоги доброжелателю, может, и не пристало мне говорить о тяготах моей страны, однако же как раз привольем и величьем нашими приучен говорить я истину, ибо сама твердь российская суть божественная истина. Справедливость творить тяжело, ибо палка творящего ее о двух концах, знать да говорить истину — то первейший дух наш русский. И ежели когда русский человек утаит правду, а то и солжет, ведай, что не по доброй воле, а по принуждению содеял он сие, ибо ложь ему не в радость и не в потребу.

Разнузданность шведского да польского царей вынудила меня искать пути к пополнению казны для ратоборства с ними. По совету Морозова, Плещеева, Траханётова и прочих моих приближенных, мелкие пошлины заменил я единой да назвал ее соляной, рассудив, что без соли ни один человек негож, всяк ее в пищу употребляет, покупает да продает. Так вот, на каждую меру соли учредил такую-то пошлину. Полагал я тем самым и множество мелких пошлин снять, и казну набить, дабы внутри государства дела уладить да супостатов встретить подобающе. Дело же по-иному обернулось.

— Да, человек предполагает, а бог располагает, — не удержался Теймураз.

— Прежние пошлины я-то заменил, однако же бояре и близкие мне люди, будто с цепи сорвались, поотбирали все у люда в счет неуплаченных за три прежних года налогов. А тут еще соль вздорожала небывало. До того дошло, что на Волге да на прочих реках рыбари, коим несть числа на Руси, разоряться начали, ибо без соли улов на зиму не сбережешь. А ведь рыба у нас добрую службу служит в пропитании русского человека. Вышло так, что ни речную да озерную, ни лесную добычу нечем было солить и вялить, пропадали и драгоценные меха без соли… Вконец озлобился люд, когда иные стали помирать от непросоленной рыбы… Торговля совсем было прекратилась… — Царь расстегнул ворот сюртука, передохнул и продолжил: — Тогда-то и случись соляной бунт. Первого дня июня, когда возвращался я в Москву из Троице-Сергиевской лавры, обступила меня толпа московской черни, жалуясь, что грабят их бояре и знать. Стражники попытались разогнать толпу, да не тут-то было — взбунтовались черные люди. Ничего не оставалось мне, как укрыться в Кремле. Ведал я, что правда на стороне черни, однако, накажи я знать, расшатал бы опоры под тропом своим. Наутро и стрельцы присоединились к черни. Ворвались смутьяны в Кремль и потребовали выдать им Плещеева, ведавшего Приказом тайных дел. Требовали также Морозова и Траханётова, однако им велел я укрыться от глаз смутьянов, а Плещеевым вынужден был пожертвовать, другого выхода не было, к тому ж, воров преследуя, сам он был вором великим, как то часто случается. Вывели сего законника да забили до смерти камнями и палками, хоромы же прочих разорили, целиком спалили Китай-город да Белый град, где проживала придворная знать. Пятого дня перепуганный Траханётов попытался бежать из Москвы, однако схватили его и отсекли главу.

— Осмелюсь спросить, великий государь, что, в том возмездии, кажется, и ваша карающая длань замешана? — смиренно спросил Ираклий, которому в свое время царь Алексей сам поведал втайне, как подкинул он справедливо взъярившейся толпе еще одного вора и пройдоху, чтобы мучительная смерть его послужила уроком боярам.