Роберт Колотухин - Наш дом стоит у моря

Весна в том году пришла внезапно и рано. Ее, как всегда, принесли теплые ветры с моря. Три дня теплые ветры гнали по раскисшему хмурому небу лохматые тучи. Дождь поедал остатки серого снега у обочин мостовых, хлюпал лужицами под деревьями, на которых уже едва заметно набухали зеленые бугорки почек; частой дробью сыпал дождь по уцелевшим крышам, обильно поливая унылые развалины домов с мрачными зияющими провалами окон.

Уже почти три года шла война. Развалин в нашем городе было много, чуть ли не добрая половина домов. И ветер с дождем почему-то напоминали мне двух друзей, вернувшихся домой после долгих странствий: мечутся среди голых, обуглившихся стен, ищут кого-то — не могут найти. И по ночам, если закрыть глаза и прислушаться, казалось, ветер плачет, а дождь утешает его.

Грустно было слушать тоскливую жалобу ветра. Грустно и тревожно. Даже воробьи в эти дни были угрюмые, молчаливые. Нахохлившись, они сидели на карнизах, ершистые сердитые комочки.

А дождь все лил и лил. Три дня подряд он барабанил по каскам тех, кто пока еще хозяйничал в нашем городе. Но теперь уже зяблые колонны чужеземцев не печатали шаг коваными сапогами по улицам: не до этого было немецким воякам — только бы ноги унести. Чувствовали, что это их последняя весна на нашей земле. А на лице почти у каждого румынского солдата давно можно было прочесть: «И на кой черт мы связались с этими фашистами?!»

Ведь не зря уже почти год ходила по Одессе песенка:

Песенка эта была, конечно, сложена не без помощи самих румын и в дословном переводе означала:

В нашем городе было два гарнизона — немецкий и румынский. Больше того, румыны официально считались хозяевами Одессы. Гитлер, так сказать, подарил наш город своему «закадычному другу» румынскому королю Антонеску.

Хозяева… Сколько раз я видел, как румынский офицер, равный по чину немецкому, чуть ли не за полквартала тянулся в струнку перед солдатом фюрера.

Но немцы тоже не были хозяевами в нашем городе, потому что за Слободкой и на подступах к товарной станции летели под откос их эшелоны, горели в порту корабли и склады. Это из-под земли, из катакомб, выходили партизаны.

Невидимые глазу и не всякому доступные, тянутся катакомбы в Одессе чуть ли не под каждой улицей. И у наших партизан было столько секретных выходов из-под земли, что немцы прямо-таки ошалели от страха. Особенно в последнее время.

Однажды, например, партизаны появились прямо среди белого дня в самом центре города, на Дерибасовской. А в Пассаже фашисты в это время отмечали какой-то свой праздник. Испортили партизаны им праздничек и ушли обратно к себе под землю.

Ленька, мой старший брат, бегал на другой день к Пассажу. Вернулся довольный, запыхавшийся.

— Вот это работа! Это работа! — шептал он восхищенно. — Роту фашистов угробили! И каких! Одни оберы и фюреры! Это работа!..

В последнее время особенно часто рушились мосты на западных окраинах города: это партизаны заботились, чтобы не уползли назад в Германию танки с белыми крючковатыми крестами, поезда, пушки.

А в конце февраля на Пересыпи ухнули как-то разом в небо огромные баки с бензином и нефтью.

В середине марта выпал мелкий крупчатый снежок, словно кто-то вытряхнул с неба последние остатки, и наступило затишье. Как перед артподготовкой.

Снежок продержался недолго: дня через два, ночью, грянул гром. Многие, в том числе и мы — я, мама и мой старший брат Ленька, — не видели молнии, прорезавшей небо, и, по привычке думая, что это очередная бомбежка, спустились вниз, в подвал. В подвале мы и просидели почти всю ночь, пока кто-то не догадался выглянуть во двор.

Посредине двора, вокруг скульптурной группы «Лаокоон», за ночь образовалась огромная, точно озеро, лужа. На поверхности ее пузырились капли дождя.

Дождь не утих и на следующий день. Трое суток подряд тучи ползли над городом, цепляясь ватными боками за острые купола Успенского собора на Преображенской улице, и ветер срывал со стен липкие приказы — «ахтунги» немецкого коменданта.

А на четвертый день, рано утром, меня разбудил теплый пучок солнца. Окно было распахнуто. Я выглянул и увидел синее-пресинее небо. По перилам балкона рядом с нашим окном, распустив веером хвосты, расхаживали два голубя. «Курлы-курлы-курлы…»

— Фью-ить! — свистнул я от избытка шальной радости, и пара сорвалась, просвистела крыльями, обдав меня теплым голубиным запахом.

Так для меня пришла весна 1944 года.

Мне шел тогда девятый год. Жили мы на улице Канатной, в доме напротив стадиона «Спартак».

Чуть правее нашего дома, как раз напротив главного входа на стадион, раскинулся садик с карликовыми деревцами. До войны это был уютный садик с бархатной, шелковистой травой, и в густых, разлапистых кронах деревьев можно было надежно замаскироваться, когда играешь в казаков-разбойников. За садиком, через дорогу, лежала большая клумба сиреневых кустов, опоясанная блестящими полосками рельсов: отсюда ходили трамваи в Аркадию, на Малый, Средний и Большой Фонтаны. Сразу же за остановками простиралось Куликово поле. Здесь, на Куликовом, до войны проходили демонстрации и военные парады.

В демонстрации участвовать мог каждый. Даже если тебе всего лишь семь лет — не беда: становись в колонну и шагай вместе со взрослыми мимо трибун. А на военные парады попасть можно было только по специальным пропускам. Но мы все-таки смотрели военные парады. До войны мы с ребятами забирались на крышу нашего дома — Куликово поле лежало под нами как на ладони — и смотрели. До войны… Вот уже третий год пошел с тех пор, как наши оставили Одессу, и это «до войны» казалось нам с братом таким далеким, далеким…

Двор наш, как почти все старые дворы в Одессе, представлял собою квадратную коробку. Стены его и балконы сплошь увиты диким виноградом. Толстые корни винограда свисали вдоль стен и уходили глубоко в землю. Ночью, особенно после дождя, корни были похожи на скользких тропических удавов.

Вот с такими гигантскими удавами и боролся посреди нашего двора троянский жрец Лаокоон. Он был похож на штангиста среднего веса. И хотя я знал, что, по легенде, змеи побеждали Лаокоона, мне все казалось, что он вот-вот разорвет их на части своими мускулистыми руками. Крепенький был жрец.

А по бокам у Лаокоона стояли два пухленьких кудрявых пацана. Это были его сыновья. Мы их называли херувимчиками.

Левый угол двора, за спиной Лаокоона, занимала старая низкорослая акация, которая, несмотря на свой дряхлый, потрескавшийся ствол с рубцами, каждый год в пору цветения, точно невеста, распускалась пышными белыми гронками, и во дворе тогда всю первую половину мая стоял густой медовый аромат.

В другом углу помещалась голубятня Толяши Стояновича — наша гордость и предмет зависти мальчишек с соседних улиц.

Вряд ли еще хоть один двор в Одессе имел такую голубятню. Разве что голубятня Мишки Пуделя на Костецкой улице могла потягаться с нашей. Но ведь у Пуделя голубятня была всего лишь в два этажа. Правда, эти два этажа стояли на четырех высоких столбах, — не подберешься. Всем двором мы как-то ходили на Костецкую, чтобы, значит, сравнить. И голубятня Пуделя проиграла против нашей. Толяша Стоянович так и сказал: «Курятник это, а не голубятня… Инкубатор». — «Ну да, — поддержали мы Толяшу, — инкубатор и есть (Пудель разводил в своем инкубаторе голубей на продажу). А вот наша голубятня…»

Это была не простая голубятня. Это был дворец в своем роде. Дворец в три этажа. Каждый этаж этого дворца был выкрашен особым цветом. И не простой халтурной краской, которую можно было купить до войны на Привозе хоть пуд на копейку, а самой настоящей корабельной, которую не берет ни мороз, ни жара. Около месяца бродил Толяша с консервной банкой по причалам торгового порта, зато дворец вышел на славу.

Первый этаж (Толяша называл его кают-компанией) был выкрашен ярко-красным, бьющим глаз суриком. В кают-компании стоял в углу небольшой столик, топчан из досок вдоль стены и над ним круглое окошко-иллюминатор.

Второй этаж — зимнее помещение для голубей — был яркого коричневого цвета. Третий — летняя голубиная дача — имел цвет лазурного неба. Толяша любил яркие цвета.

Голубей разводить Толяша почему-то не стал. Построил голубятню, выкрасил и с тех пор редко поднимался выше кают-компании. Разве что когда объявлял «большую приборку», и мы всем двором убирали верхние этажи.