Роберт Колотухин - Наш дом стоит у моря

— Лень, — сказал я, — помнишь красный флаг на Успенском соборе? На Октябрьские праздники в прошлом году, помнишь? Так и наши звездочки.

— Ох, и любишь ты пофорсить, Санька, — осадил меня брат. — Тоже сравнил: то ведь самые настоящие партизаны. И флаг висел, помнишь, сколько? А у нас они все за каких-нибудь полчаса смыли.

— Ничего, Леньчик, — успокоил его Мамалыга. — Наши звездочки тоже были что надо.

— Эх, не догадался я булыжник в бумагу завернуть и проводок отвести и череп нарисовать для страху — вроде бы мина. — Ленька вздохнул и огорченно добавил: — Всегда так. Хорошая мысля́ приходит опосля.

Еще издали, свернув с улицы Чижикова на Канатную, мы почувствовали, что в нашем доме творится что-то неладное. Возле ворот стояла черная крытая машина с большим белым крестом на кузове.

Мы знали, что́ это за машина. Это была «душегубка». На таких тупорылых душегубках фашисты охотились за людьми. А белый крест на кузове был нарисован просто так, для отвода глаз. Как говорил мой Ленька, для близира.

Особенно много таких «душегубок» развелось в последнее время, когда вышел приказ об эвакуации еврейского населения. Знаем мы эту эвакуацию! Днем и ночью рыскали теперь «душегубки» по городу. И если у чьих-то ворот останавливалась такая машина, все знали — в дом этот пришла беда.

Вот почему мы сразу же умолкли и, не сговариваясь, прибавили шагу.

Черную машину торопливо обходили прохожие. Мимо нас пробежал с пустым ведром Витька Гарапиля из соседнего дома.

— У вас там аврал, ребя! Берут! — крикнул он.

Мы со всех ног бросились к воротам.

Во дворе стояла странная тишина. Странная, потому что во дворе были люди. Дед Назар из восьмой квартиры стоял под своим окном, из которого, облокотившись на подоконник, выглядывала бабка Назариха, — старики Назаровы жили в бельэтаже. Вообще-то деда звали не Назар, а Григорий. Просто у него фамилия была Назаров. Вот мы и называли его Назаром. Так удобнее. И бабку — Назариха.

Рядом с дедом стояла наша мама, с другой стороны — бывший преподаватель ботаники Гнилосыров, Вовкина мать с маленькой Тайкой на руках. В стороне ото всех, покручивая желтым, прокуренным пальцем серебряную цепочку свистка, прохаживался в блестящих скрипучих сапогах Жиздра (о нем я расскажу позднее).

Никто из взрослых не обратил на нас внимания, когда мы стремглав влетели во двор. Лишь только Вовке мать дала по затылку: «Где тебя носит, идол?» — и сразу же забыла о нем.

Взгляды всех были прикованы к двум окнам на втором этаже. Это была квартира парикмахера Ганса Карловича Штольха. Окна распахнуты настежь, вернее, не распахнуты, а вынесены «с мясом» — рамы вывалились наружу и покачивались на нижних шурупах.

Вот в парадном на втором этаже хлопнула дверь.

— Шнель! Шнель! — услышали мы.

И затем — шаги людей, спускающихся по лестнице.

Двое вооруженных полицаев и немец вывели во двор Ганса Карловича, его жену Дину Ивановну и Дору Цинклер. Возле Доры испуганно жались курчавые близнецы — Мишка и Ося. Ганс Карлович был в белом парусиновом пиджачке. Дора Цинклер — простоволосая, босиком.

Было около трех часов, и двор наш, как обычно в это время дня, был разделен на две половины: солнечную и теневую.

Ганс Карлович, Дина Ивановна и Дора с детьми оказались на солнечной стороне. И как только они показались из полумрака парадного, солнце резко ударило им в глаза. Ганс Карлович сощурился, улыбнулся и кивнул в нашу сторону: здравствуйте.

Мишка и Ося терли глаза кулаками, жались к матери.

Немец и полицаи на какое-то мгновение замешкались: солнце ослепило их, и они, точно лошади, замотали, затрясли головами. И в это время, в это короткое мгновение, я вдруг заметил, что маленькая Дора Цинклер как-то странно, не замечая колких лучей солнца, смотрит в нашу сторону. Не на ботаника смотрели черные глаза Доры и не на Вовкину мать — взгляд ее был обращен к деду Назару. Я точно заметил — именно к деду Назару. Все продолжалось какой-то миг, но я также успел заметить, как дед Назар молча, одними только ресницами, вдруг кивнул Доре, и маленькая Дора ответила ему таким же неуловимым кивком.

— Аллес! Аллес! — подталкивал немец дулом своего шмайсера Ганса Карловича.

Их повели к воротам.

У самого подъезда Ганс Карлович обернулся и крикнул нам:

— Прощайте, товарищи!

И тут же, перед подъездом, Дора Цинклер вдруг нагнулась и поцеловала курчавые макушки своих близнецов. Сначала Мишку, потом Осю. Она была совсем маленькая, Дора Цинклер, и ей пришлось только чуть-чуть наклонить голову, чтобы коснуться губами макушек своих ребят. Им было хоть всего по пять лет, а — длинные. В отца пошли, в дядю Яника. Так что когда Дора наклонилась и поцеловала их, ни полицаи, ни немец этого не заметили. Тем более, что как раз в этот момент их внимание отвлек Ганс Карлович, крикнув нам: «Прощайте, товарищи!», — и они принялись орать на него. А один из полицаев даже кулаком ударил Ганса Карловича под лопатку, — усердный.

И в этот момент, когда они набросились на Ганса Карловича, на помощь которому тут же пришла Дина Ивановна и дала тому усердному полицаю хорошенькую сдачу промеж глаз, — в этот самый момент Дора оттолкнула вдруг рыжего немца и бросилась в сторону парадного, откуда их только что вывели.

Немец едва устоял на ногах. Опомнившись, он завопил:

— Цурюк! Цургок! — и вскинул автомат.

Очередь отбила штукатурку в стене, прошила Толяшину голубятню, но пули не настигли Дору, — она успела вбежать в парадное.

Мы видели, как ее маленькая фигурка мелькает все выше и выше, а за ней тяжело ухают сапогами немец и полицаи.

Второй этаж! Третий! Затаив дыхание все смотрели наверх. Вот она показалась в окне четвертого этажа, быстрым взглядом окинула двор и громко, с облегчением в голосе, крикнула:

— Спасибо, люди!.. Мужу моему, Янику, передайте…

Сразу несколько рук стащили Дору с подоконника. Три короткие автоматные очереди — и все стихло.

Немец и полицаи медленно спустились вниз. Немец недовольно бурчал, вытирая платком вспотевший лоб. Но что такое?! Он вдруг загалдел и бросился к подъезду — Мишки и Оси нигде не было. Возле подъезда, взявшись за руки, стояли Ганс Карлович и Дина Ивановна.

И напрасно потом метались по всему двору, по квартирам немец и полицаи, напрасно переворачивали все вверх дном, — близнецы как в воду канули.

…Я бегу рядом с Дорой Цинклер. Я задыхаюсь, но стараюсь не отставать. Солнце бьет нам прямо в глаза, и я слышу, как гулко колотится мое сердце. Глаза у Доры горят, косы распустились и развеваются за спиной, словно два крыла.

«Сюда!» — кричит Дора и вталкивает меня в парадное.

И в этот момент позади нас хлещет автоматная очередь. Но мы уже в безопасности. Ни на секунду не останавливаясь, бежим наверх по холодным мраморным ступенькам. Второй этаж! Третий! Еще одна лесенка, и мы достигнем вон той единственной на этом этаже голубой двери (это дверь Толяши Стояновича).

А внизу грохочут сапожищами немец и полицаи. Скорее! Скорее!

Но Дора не поднялась к голубой двери. Она вдруг остановилась возле окна, выглянула и с облегченном перевела дыхание:

«Теперь мои мальчики спасены. Прыгай, Шурик! Не бойся! Прыгай! А я их встречу… — Она провела ладонью по пыльному подоконнику, как бы приглашая меня, и прислонилась к стене: — Прыгай, Шурик! Скорее!..»

А сапоги всё ближе и ближе.

Я влез на подоконник и последний раз взглянул на Дору.

Босоногая, она стояла, прислонившись к стене, откинув чуть назад голову, перебирала пухлыми, в ямочках пальцами ниспадавшие ей почти до колен черные волосы-крылья, и над верхней губой у нее блестели прозрачные капельки нота.

«До свидания, тетя Дора», — сказал я и бесстрашно шагнул с подоконника.

И в это же мгновение я почувствовал, как грудь мою, словно тисками, сдавило волной ринувшегося мне навстречу воздуха, как он со свистом врывается мне в глаза, в уши, в рот…

Земля стремительно приближалась. Третий этаж! Второй! Первый!

«А-ааа!..» — закричал я диким голосом и… проснулся.

Перед глазами белела стенка. Это Ленька пригвоздил меня к ней своими коленками. Он посапывал во сне и даже не вздрогнул от моего крика.

С дивана поднялась мама. Подошла к нам, склонилась:

— Что, Шурик? Что с тобой, сынок?

— Я летел, ма. С четвертого этажа.

— Это ничего, сынок. Это хорошо: ты растешь, сына. Спи, спи. — Мама поцеловала меня, поправила одеяло и ушла к себе на диван.

Но я уже не мог уснуть. Я молча уставился в потолок и боялся даже на секунду прикрыть глаза. А вдруг этот сон опять придет ко мне?

Мамино дыхание стало ровным. Ленька снова перевернулся на правый бок и начал подтягивать свои коленки. Но я уперся в них ногами, и Ленька замычал недовольно, зачмокал во сне.