Юрий Слепухин - Тьма в полдень

Весь улов – партия за партией – сгонялся на сборный пункт в помещении бывшего сельхозинститута. Очень скоро здание окружила толпа родственников задержанных, тоже в основном женщин. Про убийство Кранца уже знал весь город, и кто-то пустил слух, что задержанные в сегодняшних облавах будут расстреляны как заложники. В полицаев, охранявших ворота, полетели камни. «Каты! Душегубы!» – кричали обезумевшие женщины. С большим трудом удалось оттеснить их от ворот, чтобы пропустить внутрь очередную партию выловленных тунеядцев.

Толпа не расходилась и после того, как наступил комендантский час, – такого не случалось еще за все время оккупации. В конце концов женщин разогнали с помощью вызванных подразделений жандармерии, но не было никакой гарантии, что завтра не повторится то же самое.

Помощник Кранца Мальцан, принявший на себя бремя верховной власти в столь неблагоприятный момент, совершенно растерялся. Шеф гестапо, которого он вызвал к себе для доклада о ходе расследования, огорошил его заявлением, что расследовать, в сущности, нечего. Преступление явно совершено террористом-одиночкой, весь «почерк» операции говорит о его неопытности и о том, что он не имел ни сообщников, ни поддержки какой-либо группы, связанной с партизанским движением. Партизаны обычно пользуются оружием советского производства, у этого же были немецкие гранаты – типов М-24 и М-34, осколки уже исследованы, – и английский пистолет-пулемет типа «sten», оружие в высшей степени необычное для советского диверсанта... Новый комиссар, слушая всю эту белиберду, начал уже багроветь от ярости: неслыханная наглость, пытаться закрыть дело, когда еще не преданы земле обгорелые останки его предшественника, отдавшего жизнь за фюрера и Великую Германию, – но вдруг сообразил, что такая версия устраивает не только самих гестаповцев, но и его, поскольку именно он отвечает теперь за все происходящее в Энске, и в том числе за бдительность и оперативность местных органов безопасности...

Потом он совещался, со своим «штабом» – совещался весь вечер, допоздна. Еще и этот «женский бунт»! Все понимали, что покойный Кранц перегнул палку со своим тотальным тралением, но – мертвых критиковать не принято – никто не осмелился предложить отказаться от неудачного плана, задержанных (хотя бы женщин) распустить по домам, а потом провести мобилизацию уже более спокойно, через биржу. Оставалось расхлебывать кашу, заваренную покойным.

– Я больше – не хочу – беспорядков – в этом городе! -кричал Мальцан, прихлопывая по столу ладонью. – Довольно! Вчера – стрельба из-за этого печатника! Сегодня сумасшедший террорист устраивает бойню перед зданием высшего германского административного органа – в результате гибнет доктор Кранц, гибнет случайно оказавшийся тут же командир танкового полка со своим начальником штаба, гибнут еще семеро немцев – неслыханный позор, господа! А что будет завтра? Может быть, нам придется стрелять по толпе разъяренных баб? И это происходит в тот момент, когда в Виннице находится группа журналистов из нейтральных стран. Господа отдают себе отчет в значении этого обстоятельства?

Господа отдавали себе отчет, но господа не совсем представляли себе, что тут можно сделать. Да, могут быть беспорядки, с этим вышло неудачно.

Мальцан обвел их взглядом и поднялся. Как многие неуверенные в себе люди, он иногда любил щегольнуть быстрым и радикальным решением.

– Немедленно связаться с железной дорогой, – распорядился он. – Весь порожняк – к вокзалу, улицу от вокзала до сборного пункта оцепить, погрузку мобилизованных начать немедленно. Сотрудники биржи поедут с эшелоном до Лемберга, чтобы оформить документацию в пути. Я хочу, чтобы к утру город был чист от мобилизованных!

Шеф гестапо, приблизившись, негромко сказал что-то.

– Ну разумеется, – кивнул Мальцан. – Я имел в виду – мобилизованных женского пола. Мужчины до отправления должны пройти тщательную проверку. Подумайте, где их можно разместить на это время. Может быть, в шталаге, изолировав несколько свободных бараков...

В эту сумасшедшую ночь все понимали, что приказы нового начальства следует исполнять по возможности быстрее. Уже к двадцати трем часам пустые товарные вагоны были поданы к вокзалу, ведущие к нему улицы оцеплены, полиция и солдаты местного гарнизона стояли вдоль тротуаров сплошными шеренгами, держа винтовки наперевес. Длинная молчаливая колонна растянулась на несколько кварталов, в лунном свете – было полнолуние – люди казались призраками. Таня вообще давно уже не понимала, где все это происходит, во сне или наяву. Она ни о чем не думала, ничего не хотела.

Погрузка шла медленно: у каждого вагона сидел за столиком писарь, внося в ведомость персональные данные уезжающих. Имя, фамилия, год рождения. Адресов не спрашивали, – здесь они уже никому не были нужны.

– Татьяна Дежнева, – сказала она, когда очередь дошла до нее, – год рождения тысяча девятьсот двадцать третий...

Писарь записал, не поднимая головы сказал равнодушно: «Следующая!» Таню толкнули дальше, к приставленной к вагону деревянной лесенке; она полезла, цепляясь за перекладины. «Sechsundfiinfzig! – крикнул стоящий рядом солдат – Noch vier, und schliiss![41]

Поднялись еще четверо, потом немец пнул лесенку и свалил ее на землю. Зарокотала на роликах тяжелая дверь, в вагоне стало темно, лязгнули запоры. Таня пробралась в угол, где было посвободнее, и опустилась на корточки, боязливо пошарив вокруг. Пол был сухой, но замусоренный, – щепки какие-то, солома, обрывки бумаги, крупная колючая пыль. Не то соль, не то уголь.

Она легла и свернулась клубком, как собачонка. Уже больше суток она ничего не ела, от голода голова у нее обморочно кружилась, перед глазами вспыхивали огненные кольца. Мучительно жгли и саднили рубцы, оставленные на ее теле полицейской плетью.

Снаружи шла какая-то непонятная возня, там дрались или боролись, сдавленно – сквозь зубы – ругаясь по-русски и по-немецки, что-то с силой ударилось о дощатую стенку вагона, вскрикнула женщина. Кто-то засвистел и крикнул протяжно: «Abfa-a-ahrt!»[42]

Эшелон тронулся без гудка. Загромыхали буфера, сцепки, вагон резко дернуло, вокруг заплакали, заголосили. Таня лежала в углу не шевелясь, ничего не видя и не слыша.

Грохоча на стрелках, перебегая с пути на путь, быстрее и быстрее катились мимо разрушенных привокзальных построек наглухо запертые вагоны – тысячетонный груз человеческого горя, унижения, ненависти и отчаянья. В неверном свете начинающегося дня уплывали назад развалины, обнесенные колючей проволокой бараки, пулеметные вышки охранников, зенитки на высоких деревянных платформах. Уплывали затаившиеся улицы окраин, пустые, повисшие пластами взорванных перекрытий коробки цехов, холодные заводские трубы. Уплывал город – истерзанный, оскверненный чужими знаменами, сапогами и приказами, город ненавидящий, город, живущий со стиснутыми зубами.

Над ним занимался новый день. Но там, куда уходил эшелон, было еще темно. Эшелон шел на запад, в глухую, непроглядную ночь «новой Европы», черную от дыма лагерных крематориев, зловеще озаренную пожарами умирающих под бомбами городов; так отяжелевшая от добычи членистая тварь спешит до наступления утра уползти в доисторический мрак своего логова. Перед паровозом – страховка от партизанских мин – громыхала нагруженная рельсами платформа, с тендера, украшенного обязательным лозунгом: «Rader mussen rollen fur den Sieg»[43], угрюмо смотрели из-под надвинутых стальных шлемов автоматчики сопровождения, на крыше замыкающего состав служебного вагона дежурили артиллеристы у четырехствольной автоматической зенитки. Изгибаясь на поворотах, тяжело замедляя ход на подъемах и с грохотом рушась под уклоны, эшелон уходил в ночь. А по его следам еще вздрагивающие рельсы медленно разгорались алым победным отблеском утренней зари.

Солнце шло над страной от Тихого океана. Оно вставало над рудниками и шахтами, над Кузбассом, Магниткой, над Уралом, над бесчисленными номерными заводами в тайге и степях, над испытательными аэродромами и полигонами. Оно видело составы с углем и рудой, видело огненные реки чугуна у доменных печей и бешеное клокотание жидкого пламени в мартенах. Оно видело, как катают броню, как выплавляют свинец и алюминий, как движутся по конвейерам тяжкие броневые корпуса тридцатьчетверок и стремительные фюзеляжи «ИЛов», как вращаются под резцами многотонные стволы тяжелых артиллерийских систем и женские руки собирают точнейшие бомбардировочные прицелы. Оно видело, как рождается оружие победы.

Но оно не видело, как эту победу добывают, потому что там, где это происходило, люди не видели солнца уже третьи сутки. Третьи сутки непроницаемая завеса дыма и пыли висела над курскими полями, где на пространстве в несколько сот квадратных километров, в величайшей битве второй мировой войны, решалась в эти дни судьба человечества, судьба планеты Земля.