Доктора флота - Баренбойм Евсей Львович

— В ресторан, в ресторан, — весело сказал он и для убедительности показал пальцем вниз.

Когда он спустился в отделанный под старину, как все в этом отеле, ресторан, там уже было много людей. Стояли у окна, видимо, дожидаясь его, члены советской делегации Гальченко, Чистихин, Баранов. Самый пожилой из всех профессор Гальченко был бледен, жаловался, что всю ночь мучился от приступа печени и почти не спал, и Василий Прокофьевич подумал, что, вероятно, через десять лет и его будут мучить разные приступы и недомогания, но пока, слава богу, он здоров и лучше не думать об этом, а подольше сохранить это великолепное ощущение здоровья и бодрости.

Завтрак был типично английский — каша «поридж», тосты, масло, джем и кофе. У стойки бара уже стояли несколько человек и с утра потягивали какие-то напитки. Василий Прокофьевич, как старый знакомый, обменялся крепкими рукопожатиями с Майклом Ди-Бейки, Дентоном Кулли, представил им остальных членов советской делегации.

Два года назад он побывал в национальном институте сердца в Бетезде на окраине Вашингтона, где происходила конференция по искусственному сердцу, а потом месяц пробыл в Хьюстоне в Техасском медицинском центре. Эта поездка оставила у него глубокое впечатление. Высокий уровень кардиохирургии, солидная материальная и научная база. Тщательно обследованные больные с точно установленными диагнозами поступают в хирургическое отделение за два-три дня до операции. Больным с имплантированным клапаном разрешают вставать с постели на второй-третий день после операции и три недели спустя уже выписывают из госпиталя. При такой организации работы в отделении доктора Кулли делают в месяц не менее ста операций на сердце!

С завистью он смотрел на сделанные из пластмассы и бумаги разового пользования шприцы, иглы, канюли, катетеры, системы для переливания крови, стерильные халаты и белье. Они сжигаются после операции и это намного уменьшает шансы возникновения послеоперационных осложнений. Даже у него в институте о многом таком приходилось только мечтать — промышленность не поспевала за быстро растущими потребностями кардиохирургии. Благодаря целому ряду усовершенствований в Хьюстоне метод искусственного кровообращения настолько упростился, что его доверяли даже специально подготовленному среднему персоналу.

В отпечатанной на десяти языках программе конгресса сегодня значились доклады Шамуэя из Станфордского университета и Адриана Кантровица, а завтра показательная операция Барнарда.

Василий Прокофьевич с большим интересом ждал и этих докладов и операции. Он уже давно втайне мечтал сделать пересадку сердца. Странно, но, несмотря на то, что профессор Владимир Демихов из института Склифосовского еще в 1946 году подсадил собаке Гришке блок сердце-легкие и она прожила шесть дней, несмотря на то, что удалось в дальнейшем значительно увеличить срок выживаемости собак, а фотография Демихова обошла едва ли не все газеты мира, сама мысль о пересадке сердца человеку вызывала у некоторых администраторов и его коллег-хирургов возражения. Это сердило, рождало в памяти печальные примеры прошлого, когда из-за консерватизма и боязни ответственности перспективные начинания не получали развития, глохли, что в конечном счете приводило к отставанию целых отраслей науки. Он понимал, что такая операция организационно сложна, требует участия едва ли не тридцати человек одновременно, что помимо чисто технических аспектов, несет в себе проблемы моральные, юридические, иммунологические, но внутренне чувствовал себя готовым к ней и был убежден, что и нам пора сделать решительный шаг в этой области, смелее экспериментировать, а не плестись в хвосте, чтобы потом не сожалеть, что драгоценное время утрачено, и лихорадочно пытаться наверстать упущенное…

— Василий Прокофьевич, — спросил Гальченко, беря его под руку. Он чувствовал себя еще скверно, глотал какие-то таблетки и почти не притронулся к завтраку. — С кем, если не секрет, вы так дружески болтали перед вылетом в Шереметьевском аэропорту? Удивительно знакомая физиономия. По-моему, мы с ним где-то встречались.

— Это мой бывший однокашник по Академии доктор Щекин.

— Щекин? — Гальченко на миг задумался, пытаясь вспомнить, где слышал эту фамилию. Потом лицо его просияло. — Вспомнил, Он советовался со мной, кого из ассистентов клиники рекомендовать для поездки в Африку, Кажется, в Аддис-Абебу.

— Вероятно. Он как раз занимается комплектованием таких групп.

Василий Прокофьевич столкнулся с Пашкой Щекиным совершенно случайно в международном аэропорту в Шереметьеве. Почти такой же красивый и обаятельный, как и прежде, только немного полысевший и пополневший, Пашка обрадовался, увидев его, обнял, отвел в угол, и они проговорили больше часа, пока не объявили посадку на самолет.

— Ты куда летишь? — первым делом спросил Пашка и, узнав, что на конгресс в Мельбурн, сказал восхищенно: — Молодец, Вася. Слышал о твоих успехах. И что флагманским хирургом стал, и что институт возглавляешь. Рад за тебя. Искренне рад. Не сомневаюсь, что скоро академиком будешь… — Он на миг замолчал, стал рассказывать о себе: — А я чиновником заделался средней руки. Опекаю в Красном Кресте и Полумесяце наши госпитали в развивающихся странах.

— Доволен?

— Вполне. Главное — трезво оценить свои возможности. У меня, если помнишь, никогда не было головы Мишки Зайцева, твоей хватки и железного упорства. Я всегда был ленив. Слишком любил удовольствия и старался поменьше работать. Такие, как я, редко добиваются серьезного успеха. — Он вытащил сигареты, зажигалку, закурил. — Считаю так, чего достиг — мой потолок. Большего, как ни старайся, не получишь. И, как понял это, сразу спокойнее на душе стало. Перестали тревожить разные карьеристские мыслишки, прожекты, сомнения. Стало легко жить. — Пашка рассмеялся.

Он смеялся весело, заразительно, словно приглашая собеседника сделать то же самое, и Василий Прокофьевич подумал, что никогда не умел так смеяться, а если и произносил изредка свои «хва-хва-хва», то Анюта недовольно морщилась и говорила: «Опять заквакал, как лягушка».

— Пару раз в год мотаюсь по заграничным командировкам. Имею дачу, машину. В общем, грешно жаловаться.

— А как ты попал на эту работу? — поинтересовался Вася, зная, что чаще всего на нее берут врачей, проработавших несколько лет за рубежом, знающих специфику тамошней жизни и хорошо зарекомендовавших себя.

— Как? — переспросил Пашка. — Александр Серафимович помог, поговорил с кем следует. Узнал, что очень ценится знание африканского языка. Я и выучил язык киконго. — И заметив удивление на лице Васи, объяснил: — Киконго — язык, на котором говорят конголезцы. Чтоб изучить его, пришлось разыскать в Публичке книги русских миссионеров в Африке, ездить в университет Патриса Лумумбы… В общем, попал и не жалею.

Василий Прокофьевич смотрел на Пашку — на его синий костюм, модную рубашку, улыбающееся лицо. Было очевидно, что он доволен жизнью. Но что скрывается в Пашкиной душе за всем этим благополучием? В молодые годы ради карьеры он был способен даже на подлость. Изменился ли он сейчас или остался прежним Пашкой?

Пашка по-настоящему был рад встрече и о себе рассказывал с большой долей иронии. Он признался, что всегда с радостью встречает бывших однокашников, а когда двое из них захотели поехать работать в советские госпитали в Африку, он помог им. И Василию Прокофьевичу подумалось, что, наверное, его бывший товарищ переменился к лучшему и утверждение Миши Зайцева, будто все заложенное в детстве неистребимо и остается на всю жизнь — весьма сомнительно, и в конечном счете все зависит от самого человека. А впрочем, что касается Пашки, это еще требовало подтверждения.

— Послушай, — спросил Василий Прокофьевич, неожиданно вспоминая пользовавшиеся большим успехом Пашкины концерты, — а что с твоим пением?