Доктора флота - Баренбойм Евсей Львович

Пашка улыбнулся.

— А ничего. Иногда по старой памяти пою на вечеринках «Средь шумного бала» или Вертинского. В прошлом году в Конакри для наших докторов тряхнул стариной и устроил концерт под гитару…

Уже объявили посадку в самолет, но Вася со странно вспыхнувшим интересом к Пашкиной судьбе все продолжал и продолжал задавать вопросы.

— Зина как? С нею живешь или сменил на какую-нибудь африканку? Говорят, среди них есть очень красивые.

Пашка уже хотел признаться, что был у него тайный роман с одной негритянской красавицей в Аккре и ночь, проведенная с нею на пустынном пляже на берегу Гвинейского залива, навсегда останется в его памяти, но вовремя прикусил язык — проговорись случайно Вася об этом кому-нибудь, и он немедленно слетит со своей должности. Поэтому ответил с деланным равнодушием:

— Встречаются ничего. Смотря на чей вкус… А живем с Зиной. Было дело, расходились, а потом опять сошлись. Она добрая, многое прощает мне, да и в моем положении не поощряется смена жен. Как говорится, издержки производства.

— А о судьбе Лины ничего не знаешь? Как она? — торопливо продолжал расспросы Василий Прокофьевич.

— Замужем за одним поэтом. Живет в Москве. По слухам, вполне благополучна… Кстати, брата ее помнишь? Героя Советского Союза?

— Как же, — сказал Василий Прокофьевич. — Геннадия?

— Женат на докторше Пучковой! Недавно встретил их, остановились, вспомнили Сталинград, Киров.

— С ума сойти! — проговорил Василий Прокофьевич. — Кто мог предположить, что так странно все переплетется?

Пашка едва не рассказал, что недавно к нему домой приходил главарь их шайки Валентин — однорукий, худой, одет прилично — серая шляпа, макинтош, но без прежнего шика. Сначала он его не узнал, но потом пустил в комнату.

— Прочел в «Московском рабочем» твою статью, — начал Валентин, оглядываясь по сторонам и своим цепким взглядом замечая и богатую обстановку, и коллекцию фигурок из черного дерева на стеллажах. — Вспомнил, что есть старый кореш. Может быть, профессором стал, не откажет в помощи. — И, заметив тревогу в глазах хозяина, успокоил: — Не волнуйся, Павел. Живу честно. Возглавляю ЖЭК в Бирюлево.

— Небось в анкетах не написал, как очищал квартиры на проспекте Огородникова?

— Что было, то прошло, и быльем поросло, — спокойно ответил Валентин. — Я все кровью искупил. И давай о том не будем вспоминать.

— Чем могу тебе помочь? — спросил Пашка.

— Помоги сына положить в институт ревматизма. Болеет парень.

— Ладно, постараюсь.

Он помог, положил мальчика. Валентин звонил, благодарил.

Пашка уже открыл рот, чтобы рассказать об этом случае Васе, вот, мол, какой он теперь человек, не забывает старых друзей, помогает, но вспомнил, что Вася ничего не знает о Валентине, и потому только вздохнул, сказал:

— Сложная и запутанная штука жизнь.

Это были последние слова, которые Василий Прокофьевич услышал от Пашки.

…Большой овальный зал Мельбурнского медицинского центра, где проходили заседания конгресса, был заполнен до предела. Интерес к конгрессу был столь велик, что множество врачей других специальностей, корреспонденты газет, радио и телевидения, страдающие сердечными болезнями больные, съехавшиеся в город из разных стран, мира, толпой стояли у входа, и целый кордон из членов оргкомитета и полицейских следил за тем, чтобы в зал попадали только делегаты.

На конгресс собрались все знаменитости мировой кардиохирургии. Маленький, щупленький, похожий на мальчика-подростка в толстых роговых очках Том Харди, впервые пересадивший тяжело больному сердце обезьяны. Один из ведущих кардиохирургов мира, возглавляющий отделение в Техасском медицинском центре Дентон Кулли, пересадивший человеку сердце барана. Правда, оба пациента умерли в первые дни после операции. Еще молодой, с гривой рыжих волос Колфи, сделавший больше всех трансплантаций сердца, единственный, кто одному и тому же пациенту пересадил сердце дважды, высокий, чернявый, похожий на боксера-профессионала Адриан Кантровиц, всемирно известный Кристиан Барнард, француз Шарль Дюбост.

Докладывал Норман Шамуэй. Все, что он говорил, было интересно, и Василий Прокофьевич старался не пропустить ни слова. Но сидевшие рядом делегаты курили, обменивались вслух комментариями и это мешало, раздражало, Василий Прокофьевич мысленно чертыхался и старался плотнее прижать наушники, по которым шел синхронный перевод.

«В клинике после операции больные лежат в отдельных палатах, куда подается стерильный воздух. Белье меняется дважды в день. Пища стерильная. В таких условиях они содержатся до трех месяцев. А больной Дюбо находился даже целый год. Однако, несмотря на то, что технические аспекты операции отработаны достаточно хорошо, а вся операция занимает один час двадцать минут, из-за тканевой несовместимости и денервационного синдрома летальность очень высока и превышает восемьдесят процентов».

Свое сообщение Шамуэй закончил так:

«Великий француз Амбруаз Паре четыреста пятьдесят лет назад говорил: «Я могу лишь перевязать рану. Все остальное сделает бог». Перефразируя его слова, можно сказать: «Я могу лишь пересадить новое сердце, но сколько больной проживет с ним — знает только бог».

На вечернем заседании доклад сделал Василий Прокофьевич. Это было сообщение о разработанном в их институте эффективном способе реконструкции грудной и брюшной аорты при коарктации и аневризме, Делегаты конгресса встретили его сообщение с интересом. Он получил более десятка записок и устных вопросов.

В перерыве, когда они стояли группкой у широкого окна и любовались открывающейся из него панорамой строящегося Центра Искусств, к Василию Прокофьевичу подошел Ди-Бейки.

— Мистер Петров, — сказал он, беря Василия Прокофьевича под руку. Узкие глаза его блестели. Когда он говорил, от него едва слышно пахло виски. Чувствовалось, что он слегка навеселе, — Мне очень, как это сказать, вери гуд ваш доклад. Пли-из бар. Как у вас говорят — скатертью дорога. — Он засмеялся.

Их знакомство в Хьюстоне два года назад закрепилось недавней встречей в Москве, где Ди-Бейки провел показательную операцию по замене клапанов сердца.

Они спустились в полумрак бара. Там было людно, накурено, дымно. Из репродуктора доносился приглушенный голос вездесущего Элвиса Пресли. Три бармена в белоснежных крахмальных рубашках и черных бабочках едва успевали обслуживать желающих. Ди-Бейки, Василий Прокофьевич, Чистихин, Баранов не спеша выпили по бокалу холодного джина с тоником, только Гальченко с завистью поглядывал на них и потягивал апельсиновый сок. Рядом за стойкой оказались Барнард и Колфи, и Ди-Бейки познакомил их с членами советской делегации.

Спать легли поздно. Долго бродили вчетвером по заполненным толпами людей центральным улицам, любовались грандиозным фейерверком. Неутомимо гремели джаз-оркестры. На площади возле отеля толпа людей — молодежи и солидных дам и джентльменов — лихо отплясывала рок-н-ролл. Было относительно тепло. Ветер с океана стих, и залив Порт-Филлип в устье реки Ярра лежал у набережной спокойный, умиротворенный. Перед тем как разойтись спать, сидели в номере у Гальченко, делились впечатлениями сегодняшнего дня. Из четырех членов делегации в США удалось побывать лишь Василию Прокофьевичу и потому сегодняшние доклады американских хирургов произвели сильное впечатление.

— Обидно, товарищи, — говорил Гальченко. — Разве у нас хирурги хуже? Все упирается только в материально-техническое обеспечение. У них на хирургию работает целая промышленность. А у нас ерунда, форменная чепуха часто становится проблемой…

Василий Прокофьевич молчал. В его голове зрел план, Но о нем он предпочитал пока никому не говорить.