Петр Лебеденко - Холодный туман

Ни Федор, ни Полинка, увлеченные своей игрой, не замечали капитана Шульгу, а он, прислонившись спиной к старому кедрачу, наблюдал за ними с все возрастающим в нем отеческим чувством, на миг ему и самому захотелось броситься к ним и, забыв о своем положении командира и о не молодых уже годах, принять участие в их возне, швыряться снежками, падать в сугробы и так же кричать на всю тайгу что-то нечленораздельное, веселое, по-детски несуразное.

Но как раз в этот момент Полинка и Федор упали, минуту-другую барахтались, а потом неожиданно притихли и стали глядеть друг на друга так, будто вот только сейчас встретились после долгой разлуки и никак не могут наглядеться, а затем капитан Шульга услыхал голос Полинки:

— Феденька, научи меня, как мне выразить все, что у меня, вот здесь… Научи меня таким словам, чтобы я могла сказать о моей любви к тебе. Все, все сказать, понимаешь?

Она говорила приглушенным, точно он шел изнутри, голосом, и лицо ее странно изменилось, капитан Шульга видел, как чуть-чуть вздрагивали, ее губы, какими большими стали ее глаза, в которых как бы застыла мука оттого, что она не может найти сейчас нужных ей слов. Он даже подумал, что Полинка сейчас заплачет, но она не заплакала, а головой прижалась к лицу Федора и молчала, ожидая, Наверно, ответных слов мужа.

— Зачем же искать такие слова? — наконец, после долгой паузы сказал Федор. — Я и так все знаю, Полинка.

— Все-все? Ты уверен в этом? Ты все видишь, все чувствуешь, да?

— Все вижу и все чувствую… Знаешь, о чем я иногда думаю? Если бы ты не появилась на свет, то не нужно было бы появляться и мне. Зачем? Всю жизнь ходить и искать тебя? Но тебя ведь не было бы на свете. Куда бы я ни пошел — везде пусто. Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Ой как понимаю, Феденька! И все это очень удивительно.

— Почему удивительно?

— Потому, что я и сама думаю о том же. Если бы не было тебя, то и мне не за чем было бы быть. Не веришь, я тоже думала об этом? Вот тебе крест святой, говорю правду… И знаешь, что мне еще приходит в голову? Вот не появилась я на свет, а душа моя каким-то образом существует, летает над землей, а повсюду темно, ничего она не в силах разглядеть и только кричит, кричит от тоски, потому что никак не может найти тебя. И мечется, мечется она, моя душа, а потом превращается в какую-то лесную пичугу, которая вдруг сядет на ветку — скует ее мороз, и она упадет на землю мертвой… Страшно…

Полинка даже как-то вся на мгновение сжалась, точно ее действительно сейчас сковал мороз и она вот-вот окоченеет, но тут же встрепенулась, обхватила Федора обеими руками и начала неистово его целовать, а еще через секунду-другую капитан Шульга услыхал ее смех, веселый Полинкин смех, такой привычный и такой знакомый.

— Ой, да что ж это мы с тобой завели никчемный разговор! Мы же оба есть, Феденька, милый, мы ведь встретились с тобой тысячу лет назад, когда еще не было на свете и наших пра-пра-прабабушек и пра-пра-прадедушек, мы уже тогда нашли друг друга и больше никогда не расставались, и никогда не расстанемся. Правда, Феденька, ну скажи, правда?

Капитан Шульга тихонько, чтобы не скрипнул под унтами снег, покинул свой кедрач и медленно побрел к своему дому, шел и думал о Федоре Ивлеве и Полинке, об их чистых чувствах и еще о том, что ходят ведь по нашей трижды грешной земле люди, Которые говорят, будто нет больше в наше время настоящей любви, была она когда-то давным-давно, да все теперь измельчало, все, мол, опаскудело, зачерствело, куда, дескать, ни глянь — всюду фальшь лицемерие, обман И убожество. Но кто об этом говорит? Кто? Как раз те, у кого убогая душонка, у кого ничего нет святого — ни в мыслях, ни в сердце. Увидели бы они своими глазами Федора и Полинку, что сказали бы? Не поверили бы, пожалуй, своим глазам.

О Полинке и Федоре говорили: «Странная пара. Не то дети, не то не совсем нормальные. Их бы в Тургеневскую эпоху. — Посмеивались: — Или еще дальше. Он — рыцарь без страха и упрека, она — единственная дама его сердца. Скажи одному из них: „Пойдешь на плаху ради его или ее чести?“ Побежали бы, хи-хи, на эту самую плаху наперегонки».

Злословили, посмеивались и похихикивали, а капитан Шульга думал: «Ох и завидуете же ты им, соколики! Сами, небось, не побежали бы…»

Когда началась война и приходилось отправлять летчиков эскадрильи в действующую армию, многие жены офицеров сразу сникли, потеряли покой и сон, каждую минуту с тревогой ожидали: вот сейчас явится посыльный из штаба и скажет: «Лейтенанту такому-то срочно явиться к капитану Мезенцеву». И все знали, что это означает: собирай необходимые вещички и отправляйся в дальний и неизведанный путь. А там, в конце этого пути… Кто знает, что там тебя ожидает. И полгода не прошло с тех пор, как фашисты развязали войну, а сколько уже похоронок пришло в небольшой сибирский городок, сколько уже слез пролито матерями и женами, детьми и невестами…

Слушая волчий вой пурги, о многом сейчас думал капитан Шульга и многое вспоминал.

Вспомнил он и тот августовский день сорок первого, когда ему сообщили из штаба училища (его эскадрилья базировалась в тридцати километрах от основного аэродрома и поэтому ее называли отдельной эскадрильей), что через два-три дня к нему перегонят несколько машин новой конструкции Яковлева. Капитан Шульга давно их ожидал и теперь раздумывал над тем, кого он посадит на эти машины.

В первую очередь, конечно, предпочтение должно быть оказано Андрею Денисову, Федору Ивлеву, ну и, пожалуй, Валерию Трошину. Этот крепко сбитый, всегда подтянутый, с неизменно белоснежным подворотничком, весь как бы отутюженный — Валерий Трошин был одним из тех летчиков эскадрильи, который, казалось, в любую минуту готов был пожертвовать всем ради своего друга, а друзьями его были все без исключения.

Летал Валерий Трошин не хуже Федора Ивлева, хотя почерки их полетов разительно отличались друг от друга. Ивлев пилотировал машину (этому же он учил и своих курсантов) с каким-то удивительным внутренним спокойствием, каждая фигура высшего пилотажа, которую он выполнял, была похожа на законченный красивый рисунок, в ней не было ничего лишнего, неуклюжего, и даже в имитации воздушного боя Ивлев никогда не допускал присущей многим летчикам нервозности или желания поразить воображение тех, кто с земли наблюдал за этим боем, чем-то особенным, невиданным. Это отнюдь не значило, что летчик не привносил в него элементов своеобразной фантазии или риска. Редко, очень редко кому удавалось вышибить Ивлева «из седла», и все же многие летчики, даже друзья Федорах огорчением говорили:

— Все у него хорошо, но хотя бы чуть-чуть лихости! Разве не лихость отличает летчика — истребителя от, скажем, летчика-бомбардировщика? А он дерется в воздухе так, будто это не бой, а урок рисовании.

— К почему же на таком уроке рисовании, — посмеиваясь, спрашивал капитан Шульга, — никто из вас Ивлева не «вогнал в землю»?

Летчики пожимали плечами:

— Черт его знает, чем он берет. Докопаемся — вгоним.

Валерий Трошин — летчик совсем другого плана. Каждый его воздушный бой — это блеск молний, почти неуловимый каскад фигур высшего пилотажа, выполняемых с такой лихостью, на которую нельзя было смотреть без восхищения. И — поразительная реакция на каждый маневр «противника», словно в Трошине была заключена удивительная машина, руководящая всеми его действиями и не допускающая ошибок.

Правду сказать, и сам капитан Шульга часто не без гордости за своего питомца наблюдал за его полетами, думая при этом: «Настоящий летчик-истребитель. Далеко пойдет».

Следует отметить, что и на земле Валерий Трошин производил впечатление человека незаурядного мужества и той самой лихости, которая отличала его в воздухе. Иногда, правда, его бесшабашность, беспричинное веселье в неподходящую минуту, готовность быть со всеми за панибрата вызывали в людях какое-то чувство настороженности, легкое и необъяснимое, но чувство это так же быстро уходило, как и возникало. Что там ни думай; а Валера Трошин — рубаха парень, с ним легко, да и летчик высочайшего класса. Придется ему пойти на войну — через полгода отхватит орден. А то и раньше.

Трошин не возражал. Он говорил (а говорить он умел так, что заслушаешься):

— Каждый солдат должен носить за пазухой жезл маршала. И каждый летчик должен мечтать о золотой звездочке — высшей награде Родины, — и тут же добавлял: — Дело не в самой даже высокой награде, а в том чувстве, которое мы испытываем к своему отечеству. Отдавать за него жизнь, жертвовать для него всем, что у тебя есть святого — разве это не высшее проявление сыновней любви к русской земле, вот к этой бескрайней тайге, к небу, к пению птиц?..

Хотя он и старался говорить без всякого пафоса, даже свой голос приглушал, чтобы его слова звучали душевнее, все же что-то было в нем в такие минуты возвышенное, как у человека, который не может быть неискренним, не может произносить такие слова, если их нет в душе.