Григорий Линьков - Война в тылу врага

Как члену партии мне казалось, что очень большая доля ответственности за наши неудачи падает лично на меня. Мне было стыдно смотреть людям в глаза — особенно женщинам и детям.

В них я читал упрек: «Эх вы, командиры!»

На работе могли меня заменить другие. После речи вождя меня не покидала мысль уйти на фронт или в тыл врага на партизанскую работу. В качестве кого меня могли использовать на фронте, я и сам не представлял. В армию я был призван как узкий специалист, и воинскими частями никогда не командовал. Другое дело во вражеском тылу. Там главное распознать человека, завоевать доверие, поднять советских граждан на вооруженную борьбу и повести их за собой.

Эта мысль настолько овладела мной, что когда я во время очередного дежурства шагал по крышам своего института, то мне казалось, что даже подошвы моих сапог на ходу выговаривали: «В тыл, в тыл, в тыл к врагу…»

14 июля я вернулся в Москву и подал рапорт по линии командования. Мне отказали. Я написал обстоятельное заявление в ЦК ВКП(б). Шли дни, мое заявление оставалось без ответа. Я тщательно продумывал каждую мелочь, и мне с каждым днем становилось все яснее, что только в тылу противника я смогу все свои силы и способности, весь свой жизненный опыт отдать на борьбу с врагом.

Партизанская война имеет свои особые формы и методы. У меня уже был некоторый опыт партизанской борьбы в годы гражданской войны. Мне казалось, что и опыт по устройству засад на хищных зверей тоже будет в какой-то мере полезным. Мне пришел на память случай из охоты за волками в Оренбургских степях.

Волки перед вечером шли по дороге к селу. Я находился от них в двух-трех сотнях метров, на небольшом пригорке. Зверям не хотелось сворачивать с дороги в глубокий снег, и они, заметив меня, остановились. Я потихоньку спустился с пригорка и дал полный ход на своих хорошо подогнанных лыжах. За тридцать-сорок минут я пробежал около шести километров, зашел и замаскировался в снегу с противоположной, подветренной стороны. Я не знал, что будут делать звери: пойдут ли они вперед, не меняя маршрута, повернут назад или свернут в сторону. Это было так интересно, что я готов был лежать сколько угодно, наблюдая за поведением хищников. Но ждать пришлось недолго. От стаи отделился волк и пошел к селу, мимо меня. Шел тихо, осторожно. Когда он отошел метров на двести от стаи, тронулся второй. Пять остальных оставались на месте и только тогда, когда второй волк отошел метров на сто, следом за ним пошли еще четыре; пятый же остался для наблюдения с тыла. Это уже получилось совсем по-военному: впереди — разведка, за ней — дозор и позади — «боевое охранение». Я это учел своим охотничьим инстинктом и пересек дорогу за шестьсот — восемьсот метров от моей засады. Волки не видели меня, но, вероятно, чувствовали мою лыжню. Они принюхивались и поминутно останавливались.

Пропустив мимо себя первых двух и дождавшись четырех волков, идущих один за другим, я сделал два выстрела: первым убил матерую волчицу, вторым — тяжело ранил переярка…

Волки и фашисты…

Впрочем, фашисты — эти полчища хищников, ворвавшихся в нашу страну, были во сто крат хуже волков. И надо было бить, уничтожать их беспощадно всеми возможными средствами и способами.

Вспоминались десятки случаев, когда я один блуждал на охоте в якутской тайге или по лесам и болотам Ленинградской и Калининской областей, по степям Казахстана. За долгие годы у меня выработались большая выносливость и умение приспосабливаться к любым условиям местности. Я умел ходить по лесам и болотам, мог везде добыть себе пищу, устроить ночлег и жилище. Мне ничего не стоило поплыть за убитой уткой ранней весной или поздней осенью, — простуды я не знал никогда. Товарищи по охоте в шутку звали меня «тюленем» или «лосем», а я им говорил, что и это когда-нибудь пригодится. И вот теперь это «когда-нибудь» наступило, и все, что накоплено долголетней спортивной практикой, могло быть использовано в суровых условиях вражеского тыла. Этого я и добивался.

Прошло тринадцать дней. Я подал второе заявление в ЦК, а через два дня выехал на строительство оборонительных укреплений вокруг Москвы. Но и там, в горячке круглосуточной работы, меня не покидала мысль о партизанской войне. Наконец 17 августа утром я получил телефонограмму с вызовом. Мне следовало явиться за назначением. К вечеру я был в Москве.

Моя комната пахла нежилым. Осколки выбитого стекла и белая пыль от штукатурки, осевшая на мебели, указывали на то, что прошедшей ночью вблизи упала крупная фугаска. Воздушная тревога застала меня в постели. Усталость была очень сильной. В бомбоубежище я не пошел, как не ходил ни разу и до этого. Дом, в котором я жил, был очень прочный. Угрожало только прямое попадание авиабомбы, но это было так же мало вероятно, как попадание в головы людей осколков, падающих от разрыва зенитных снарядов. Закрывшись с головой подушкой, я старался заснуть, но не мог, — не столько от грохота разрывов фугасок и частых ударов зениток, сколько от тяжелых дум о судьбе страны.

Мне вспоминались годы гражданской войны, когда молодая Республика Советов была в кольце блокады, когда товарищ Сталин по заданиям Ленина мчался с одного фронта на другой, спасая положение. Всплыл в памяти 1919 год. Тридцатая стрелковая дивизия была отрезана под городом Кунгуром. Белые рвались к городу Вятка (ныне — Киров). С севера, к Вологде, на соединение с Колчаком лезли американцы и англичане. В тылу разруха, голод, саботаж, беспорядки.

И вот в такой момент приехал к нам на фронт он — Сталин. Все обернулось по-иному, в несколько дней положение коренным образом изменилось, победителями вышли мы. Можно ли победить нас в сорок первом?

18 августа в 14 часов я получил приказ: приступить к подбору людей для отряда добровольцев и готовиться к отправке в тыл противника.

Мне предстояла большая и кропотливая работа.

Наш лагерь был расположен в одном из красивейших районов Подмосковья. На холмистой местности белели молодые березовые рощи. На колхозных полях бурела рожь. Колыхались зеленые овсы, цвела пшеница. На опушках ярко рдели полевые цветы и земляника. Нам часто приходилось подниматься в воздух на самолетах. Красивые, синие цветы-озера были вкраплены между квадратами полей и лесных массивов. Здесь не было еще ни рвов, ни окопов. Но уже в воздухе по ночам нередко раздавался отвратительный гул, прерывистое урчание фашистских бомбовозов, слышался ожесточенный треск наших зенитных батарей.

В лагере было несколько сот добровольцев: люди Москвы, Московской, Ивановской, Ярославской областей, — преимущественно молодежь, учащиеся различных институтов, освобожденные от призыва в армию. Но они рвались в бой.

Помню, с какой нежностью рассказывал мне Коля Захаров, футболист сборной команды из Иванова, о своей матери и какая жажда мщения врагу горела в его больших серых глазах, часто вспоминал о своих родителях и молодой коммунист Иван Библов, вспоминал ненароком, при этом на щеках у него занимался яркий юношеский румянец. Гневом и ненавистью к врагу пылали сердца этих людей. Они не могли себе представить, чтобы по священной советской земле разгуливали иноземные захватчики. Такую молодежь воспитывали наша партия, комсомол, растили передовые советские предприятия и институты.

И вот они в лагере. Все их нравственные и физические силы наряжены до предела, как у людей, готовящихся к схватке с врагом не на жизнь, а на смерть.

Десантники проходили ускоренную подготовку по подрывному делу и обучались владеть трофейным оружием, взятым у противника. Выбрав из своей среды командиров, они переходили или перелетали через линию фронта, в тыл противника.

В лагере появились также товарищи, успевшие уже побывать за фронтом. Выполнив боевое задание, они с таким же риском перебирались через фронт обратно, чтобы доложить о результатах и получить новое задание. Большинству из них, не имевшим жизненного опыта, было трудно обосноваться на занятой врагом территории. Они не могли там связаться с коммунистами-подпольщиками, наладить прочные связи с населением и, следовательно, не могли стать вожаками и организаторами партизанского движения.

Добровольцы стали подавать заявления о зачислении их в формируемый мной отряд. В числе наших первых бойцов было человек пятнадцать коммунистов и столько же примерно комсомольцев.

Что сказать об этих людях?

Коммунист Добрынин, студент медицинского института, двадцати двух лет, выделялся на занятиях своей исключительной сосредоточенностью. По-ребячески застенчивый и добродушный, как большинство русских людей, обладающих большой физической силой, смелый и решительный, презирающий смерть и трусость, он добивался одного — как бы скорее ринуться в бой с фашистскими захватчиками, вторгнувшимися на нашу землю. Твердый и непреклонный в достижении цели, он отличался безукоризненной дисциплинированностью при исполнении боевых заданий.