Евсей Баренбойм - Доктора флота

Совещание он проводит быстро. Терпеть не может лишней болтовни. На доклад начальнику отдела — пять минут, своим заместителям по науке и клинике — десять, себе — пятнадцать. Все совещание — час. В десять совещание заканчивается, затем подписывание срочных бумаг и в половине одиннадцатого — операция.

С тех пор как он стал флагманским хирургом флота и директором института, на него обрушилась лавина административных дел. Их было так много — совещаний, собраний, вызовов в горком, разборов неприятных случаев, урочных и неурочных приемов по личным вопросам, что казалось они способны поглотить все время, все силы, не оставив ничего для любимого дела — кардиохирургии. Но он упрямо, порой вызывая неудовольствие вышестоящих товарищей и своих сотрудников, сопротивлялся и дважды в неделю, по вторникам и четвергам, оперировал. Заставить его отменить операцию могли только особые, чрезвычайные обстоятельства. Иначе потеряешь форму, отстанешь, постепенно превратишься в чистого администратора. А этого он не хотел. Он был честолюбив. Высокие посты льстили его самолюбию, но только в сочетании со славой хирурга, и славой не прошлой, а настоящей — хирурга, известного своими операциями всей стране, чувствующего себя на равных с корифеями зарубежной кардиохирургии.

Ох, время, времечко! Когда работал над диссертациями, сначала кандидатской, потом докторской, ни одной ночи больше четырех-пяти часов не спал.

Тогда они с Анютой снимали маленькую комнату в Кавголово. В городе не нашлось квартирной хозяйки, согласной пустить к себе семью с грудным ребенком. Едва ли не целый месяц ежевечерне толкался в Малковом переулке, где собиралась толпа таких же, как и он, жаждущих жилья, заискивающе улыбаясь, врал немногочисленным владелицам комнат и углов, что дочь у него тихая и спокойная, а Катька, басурманка, каждую ночь устраивала концерты. Однажды ему повезло. Подошла женщина — немолодая, рыжая, с длинной папиросой во рту. Предложила шепотом, чтоб не слышали другие: «Имею комнату на Лермонтовском. Сама уезжаю. Платить за полгода вперед». Комната была узкая и длинная, как кишка, с маленьким окном, выходящим на темный двор. Анюту смутило, что в ней не было печки, но хозяйка успокоила ее, указывая на кафельную стенку: «Соседи топят, забот меньше». Вскоре наступили холода, а кафельная стена оставалась холодной. Он зашел к соседям узнать, почему они не топят. Выяснилось, что хозяйка обманула их и у соседей есть другая печь. Пришлось, махнув рукой на деньги, переезжать в Кавголово. Возвращался домой из библиотеки всегда поздно, последней электричкой, торопливо ужинал и до трех часов сидел за книгами. За все годы аспирантуры ни разу в театре не был! И это — живя в Ленинграде! Скажешь кому-нибудь — никто не верит. Думал: вот закончу, защищусь, потом наверстаю. А стал профессором, директором института — за полгода только один раз в кино с Анютой выбрался и то едва не ушел с середины сеанса. Наверное, просто отвык, одичал. Всегда жаль потерянного времени. Бывает оно сжато до предела, расписано едва ли не по минутам. Звонок. Приятель, начальник треста, который помогал строить институт, просит: «Посмотри, Вася, невесту сына. Будь другом. Обещал ей, что сам Петров посмотрит».

— А что с ней?

— Кто ее знает. Говорит, голова болит.

Такая злость берет — почему он должен осматривать? Почему сначала не терапевт? Но не посмотришь, откажешь — обида: не уважил…

Василий Прокофьевич на миг отвлекся от беспокоивших его мыслей и прислушался. Заместитель по науке, тот самый, что всегда твердо знал, что престижно для директора, а что нет, заканчивал доклад.

На столе в переговорном устройстве раздался сухой, словно пропущенный через соковыжималку, голос секретарши Стеллы Георгиевны:

— Василий Прокофьевич! К вам товарищ один срочно просится.

— Исключено. Сегодня операция. Вы же знаете.

— Он просит назвать вам его фамилию.

— Кто такой?

— Алексей Сикорский, — сказала Стелла Георгиевна.

— Равняйсь! Смирно! По порядку номеров рассчитайсь! — Голос у техника-интенданта второго ранга Анохина зычный, хорошо поставленный, как у драматического актера.

Выстроенные в две шеренги, одетые в разнокалиберную гражданскую одежду, кандидаты в курсанты начали старательно выкрикивать:

— Первый! Второй! Третий!

Где-то на шестидесятом номере очередной кандидат сбился со счета, и Анохин с видимым удовольствием закричал:

— Отставить! До ста не научились считать, салаги. Еще десять классов кончили. По порядку номеров рассчитайсь!

Наконец, с левого фланга донеслось едва слышно:

— Двести семьдесят второй неполный!

— Так, — сказал Анохин, медленно прохаживаясь вдоль строя замерших по стойке «смирно» кандидатов. — Все гаврики на месте. А ты чего опустил очи долу? — спросил он, останавливаясь около губастого с оттопыренными ушами паренька в аккуратном сером костюмчике. — Копейку потерял? На военной службе начальство полагается глазами есть. Понял?

— Мы еще не военные, — выкрикнул из шеренги чей-то голос. — Еще думаем.

Анохин сделал шаг ближе, пытаясь рассмотреть того, кто кричал. Парень был симпатичный. Черные брови будто нарисованы, глаза синие, волосы каштановые, волнистые.

— Отставить разговорчики! — сказал он, отходя назад и обращаясь ко всему строю: — Слушайте объявление. Тридцать четвертая и тридцать пятая группы завтра в девять утра на медицинскую комиссию. Восемнадцатая и девятнадцатая пишут сочинение. Вопросы есть?

— А темы какие? — крикнули из строя, и Анохину показалось, что спрашивал синеглазый.

— Темы? — техник-интендант усмехнулся. — Ишь чего захотел, хитрюга. Темы завтра скажут. Только пиши без помарок. — Он не спеша сложил бумаги на стоявшую на плацу тумбочку, откашлялся: — И запомните навсегда. На флоте не фланируют, как барышни на бульваре, а бегают. Чтобы я больше не видел, как вы по трапу еле ноги волочите.

Техник-интендант второго ранга был сочный мужчина. Именно таким представляли себе настоящего моряка стоявшие в строю кандидаты — статный, веселый, красивый. Ребятам правилось, как грубовато, но необидно он острил, как густо пересыпал свою речь морскими словечками.

— Слово «пол» на флоте не существует, — говорил он. — Есть палуба. И лестницу забудьте — только трап. — Анохин умолк и громко скомандовал: — В кубрики по трапу бегом марш!

Мгновение — и плац опустел.

Уже неделю шли приемные испытания на первый курс Военно-морской медицинской академии. В огромных мрачных казармах бывшего Гренадерского полка на набережной реки Карповки жили вызванные на экзамены выпускники средних школ. Кандидатов было так много, что даже отличники, имевшие право поступать вне конкурса, должны были наравне со всеми сдавать одиннадцать предметов.

Ежедневно Анохин зачитывал длинные списки отчисленных. Пока он читал, над строем висела гнетущая, напряженная тишина. Только одни парень, белобрысый, в домотканой рубахе, вышитой затейливыми узорами, вел себя странно: улыбался, временами негромко и безмятежно что-то мурлыкал себе под нос.

— Ты чего это распелся? — шепотом спросил его сосед.

— Чо? — громко переспросил белобрысый и, поняв, заулыбался. — Я, паря, экзаменов сдавать не буду. Меня и так примут.

— Это почему? — спросили сзади. — На каком основании?

Неожиданно Анохин замолчал, быстро приблизился к строю:

— Не держали язык за зубами? Вот вы, вы и вы, — он ткнул пальцем, — Ко мне! За разговорчики в строю объявляю каждому по одному наряду вне очереди. Немедленно отправляйтесь драить гальюн!

Ребята неумело, но послушно сделали шаг вперед.

В строю раздался смех, но под взглядом Анохина сразу же смолк.

В просторном гальюне Солдатского корпуса было чисто. Сделанный навечно из гранитных плит, отполированный тысячами солдатских ног пол блестел. Прочно вбетонированные унитазы, над которыми сто лет назад нависали упитанные гвардейские зады, были недавно покрашены. В нос шибал неистребимый запах хлорной извести. Убирать было нечего.

— Тут и делов-то, ребята, ничего, — засмеялся белобрысый в домотканой рубахе. — Бабка Параскева и полтуеска грибов не насобирает.

— Какая Параскева? — не понял синеглазый. Когда он заговорил, во рту у него блеснула золотая фикса.

— Присказка у нас такая, — весело засмеялся белобрысый.

— Па-ра-ске-ва, — медленно, по слогам повторил синеглазый и внимательно посмотрел на белобрысого. — Ты откуда, родимый?