Валерий Поволяев - Русская рулетка

— И-и-и-и, — громила сменил ор на вой, затряс рукой. Костюрин ногой отбил нож подальше от громилы и заломил ему сразу обе руки. Выкрикнул, целя в ухо:

— Ну что, гад?

— Отпусти, командир, — ноющим голосом, не отрывая ладони от окровавленного лица, попросил первый налётчик, — наехало, понимаешь… Больше не будем.

Костюрин развернул налётчика с заломленными назад руками к себе задницей и силой пнул его сапогом в кормовую часть.

— Пшёл отсюда, вонючка!

Налётчик с воем унёсся в темноту. На асфальт шлёпнулась кепка, но налётчик за ней не вернулся. Следом за ним, стеная и плюясь на ходу, отправился бандит с окровавленной физиономией. Костюрин подобрал нож, поднял пистолет и устало спросил у женщины, продолжавшей стоять у ржавой ограды:

— Как, гражданочка, чувствуете себя?

— Более-менее, — ответила та, и тут Костюрин увидел, что её и гражданочкой звать ещё рано, слишком она молода.

Тоненькая, с большими тёмными глазами и нежной, почти прозрачной кожей, она была одета в костюм, который в мире буржуев принято называть деловым — ничего общего с одеждой комсомолок той поры, любивших красные косынки и просторные толстовки, способные скрыть любое уродство, делающие все фигуры одинаковыми: и ущербные и идеально стройные, — наверняка служила в каком-нибудь важном учреждении, может быть, даже в Смольном.

— Эти гопстопники испугали вас?

— Немного… Чуть-чуть, — на бледном лице девушки появилась улыбка.

— Пойдёмте, я вас провожу до дома, — решительно произнёс Костюрин. Девушка сделала протестующее движение, но Костюрин, одёрнув на себе гимнастёрку, взял её под локоть. — Пойдёмте, пойдёмте, я вас одну отпустить не могу. Слишком опасно стало ныне ходить по петроградским улицам…

— Не беспокойтесь, товарищ командир!

— Пойдёмте! Вы же сами будете смотреть на меня, как на распоследнего контрреволюционера, если я вас отпущу одну…

— Почему контрреволюционера, а не, скажем, буржуазного отщепенца, товарищ командир?

— Что в лоб, что по лбу, милая барышня, всё едино. Только приговоры разные.

— О-о, насчёт приговоров — это уже что-то сугубо специфическое, из разряда юриспруденции или чего-то в этом роде, — девушка быстро пришла в себя и намёка на то, что ещё десять минут назад взывала о помощи, уже не было — всё осталось позади.

Хоть и темно было на улице, ни один фонарь не горел — в Петрограде наступил час гоп-стопа, даже красного комиссара, если у него с собой нет пулемёта, могут раздеть и разуть… Это Костюрин знал хорошо.

С чёрного низкого неба посыпалась холодная пыль — настоящих дождей в Петрограде в том году было мало, а вот водянистая пыль, похожая на холодный пар, сыпалась постоянно, но народ на неё внимания не обращал — питерцы вообще были привычны к влаге и зонтов с собой почти не носили.

Так и эта девушка.

— А вы, я смотрю, выстрелов этого биндюжника совсем не испугались, — одобрительно заметил Костюрин, на ходу засовывая отобранный пистолет в полевую сумку. Нож он определил в другое место — заткнул за голенище сапога.

— Что вы, я страшная трусиха, — смущённо призналась девушка, — просто жуткая.

— Но выстрелов-то не забоялись.

— Это от неожиданности, — девушка потёрлась щекою о плечо, жест был трогательным и доверчивым, и Костюрин, считавший себя суровым человеком, неожиданно размяк, внутри у него возникло что-то тёплое, незнакомое. Начальник заставы даже не понял, что это и что вообще с ним такое может произойти, он ощутил в себе необходимость обязательно защитить этого человека.

— А где вы работаете, если не секрет? Или служите?

— Не секрет. В театре.

Костюрин от неожиданности даже остановился.

— Вы артистка?

— Хотелось бы быть. Но мест свободных в театре нет. Заведую постановочной частью, — и, увидев непонимающее лицо Костюрина, пояснила: — Декорации, театральные костюмы, грим — это всё по моей части.

— Понятно. А в артистки никак нельзя?

— Надеюсь, что в будущем так оно и произойдёт. Очень надеюсь…

— А вы и петь умеете?

— Конечно, умею.

— И на гитаре играете?

Через пять минут Костюрин уже знал, что эту девушку, красивую, словно бы вобравшую в себя всю печаль города, зовут Анной, фамилия её Завьялова, и поёт она, наверное, так, что вселенская щемящая грусть охватывает душу, мешает дышать, рождает слёзы и тепло одновременно. Относилась Аня к тому типу женщин, которые никогда не бывают старыми.

Впрочем, Костюрин не мог похвастать тем, что хорошо знает женщин. Скорее, наоборот.

На углу двух улиц они остановились.

— Тихо как, — сказала Аня, — совсем не верится, что ещё пятнадцать минут назад какой-то небритый дядя в вас стрелял…

— А вас хотел ограбить.

— Да-а…

— Это — Петроград!

Петроград. Характеристика короткая, точная и ёмкая.

Жила Анна недалеко от Костюрина, у тётки, дамы строгой, чопорной и умной. Анна побаивалась её.

— Я вообще побаиваюсь умных людей, — сказала она.

— Почему?

— Потому, что они умнее меня. Я — из той породы, что перед всяким умом испытывает робость.

Костюрин улыбнулся: вот неожиданное признание! Очень искренний и очень открытый человек эта Аня Завьялова, неискренний никогда бы в этом не признался.

У Аниного дома, такого же строгого, возведённого в классическом духе, как и дом, где жил начальник заставы, они остановились. Костюрин спросил с сожалением, которое не смог скрыть, впрочем, он и не очень старался скрыть:

— Мы уже пришли?

— Пришли.

Задрав голову, Костюрин пробежался взглядом по небу, на котором не было ни одного светлого пятна, произнёс озабоченно:

— На заставе будет тяжёлая ночь.

Аня сочувственно наклонила голову:

— Вы — пограничник? Нарушают границу часто?

— Бывает, — неопределённо ответил Костюрин.

— Беляки?

— И они тоже, — тут Костюрин неожиданно замялся, переступил с ноги на ногу и нерешительно проговорил: — Аня! — проговорил и умолк. Лицо у него обузилось, словно бы он собирался идти в атаку, на лбу возникли морщины, губы сделались непослушными. — Аня!

Что-то с Костюриным произошло, а что именно, он и сам не знал. Пока не знал… Наверное, такое иногда бывает с людьми.

— Да! — Аня вопросительно глянула на Костюрина.

— Давайте как-нибудь встретимся ещё, — наконец, решился Костюрин, одолел препятствие, возникшее в нём.

— Давайте, — не стала жеманиться Аня, — приходите к нам в театр… Или ещё лучше — у нас в квартире стоит телефон. Запишите номер и позвоните. Мы договоримся.

Костюрин готовно, будто мальчишка, закивал головой, достал из сумки блокнот и карандаш… Сдержать предательской улыбки он не смог — это была, если хотите, победа, его личная победа над самим собой. И как только люди относятся к прекрасным мира сего без внутреннего трепета и робости, Костюрин не знал. Он так не умел…

Советская власть молодому питерскому учёному Владимиру Таганцеву не нравилась. Не нравились матросы, умеющие лихо цыкать сквозь зубы; не нравились бывшие проститутки, нацепившие на головы красные косынки, нарядившиеся в кожанки и объявившие себя комиссаршами — шлёпнет такая иного столичного интеллигента и не поморщится; не нравился Ленин с его жёсткой картавинкой, — больше нравился Троцкий, желчный, как перец, второй после Ленина человек в России, с пронзительными, будто у ястреба, глазами, очень цепкий; не нравился беспорядок на петроградских улицах — много грязи, много нищих, много ободранных, в лаптях и заплатах крестьян, которые надеются зашибить в городе немного денег и увезти их в деревню, чтобы подпитать своих детей, но не у всех это получается. Крестьяне приезжают сюда и уезжают толпами, грязи после них остаются горы — не свернуть… Много чего не нравилось Таганцеву в новой власти и в новых порядках.

Он решил бороться. Бороться можно, конечно, по-разному. Можно взять пару браунингов и явиться на какую-нибудь современную маёвку, на которой будет выступать Ильич, и пальнуть в него — это один метод; можно хорошо поработать и стать важным большевистским функционером, например, наркомом, — и там уже, находясь наверху, основательно поработать лопатой, попытаться в горных высях закопать советскую власть — это второй способ; сделать то же самое в армейских рядах — третий способ; можно пойти по усложнённому, самому медленному пути — создать свою организацию, вовлечь в неё побольше народа, от домохозяек и библиотекарей до краскомов и заводских инженеров, и раскачать советскую власть — это четвёртый путь… И так далее.

Вот именно четвёртый путь, последний из перечисленного, и казался Таганцеву наиболее перспективным. Разработкой его он и занялся: начал потихоньку сколачивать группу, которую заранее назвал, — группы ещё не было, — довольно лихо, ему даже самому понравилось: «Петроградская боевая организация».