Валерий Поволяев - Русская рулетка

Шведов брезгливо сморщился.

— Сколько тебе лет?

— Это неважно, — высокомерно произнесла девчушка.

— Довели страну большевики, — Шведов сплюнул под ноги и потопал дальше. Исходила от него некая сила, которая одних притягивала к нему, других отталкивала, жёсткое плоское лицо его часто меняло выражение.

— Дядечка! — послышалось у него за спиной.

Шведов поморщился недобро, обернулся: за ним, неслышно ступая по асфальту ногами, обутыми в самодельные тапки, сшитые из брезента, увязалась евреечка.

— Ступай отсюда! — грозным приказным тоном произнёс Шведов. — Ну!

— Я недорого возьму, дядечка, — умоляющим голосом проговорила евреечка…

— Сказал тебе — ступай отсюда! — Шведов увидел, что у железной ограды, которой был обнесён крайний дом, обломился один прут, ухватил его поудобнее и через мгновение выломал с корнем — сила у Шведова имелась, недаром он по утрам баловался двухпудовыми гирями, — сжав зубы, он завязал прут в восьмёрку и бросил под ноги онемевшей евреечке. — Не ходи за мной!

Девчушка остановилась, всхипнула, а затем презрительно бросила ему вслед:

— Дурак!

Через полчаса Шведов оказался у дома, в котором жил руководитель «Петроградской боевой организации», остановился у среднего подъезда, внимательно огляделся, стараясь не пропустить мимо своего взгляда ни одной детали. Засёк двух старух, вынесших из дома скамейку и усевшихся на неё с двумя поллитровыми банками семечек, — лущили они подсолнуховые семена с такой скоростью, что плотные струи шелухи непрерывно летели в обе стороны — работали старухи, как машины; следом остановил взгляд на цыганке, гадавшей по ладони какому-то работяге, похожему на угрюмого чёрного коня; потом — на стае беспризорников, подбивавших ногами зоску — свинцовый пятак с прикреплённым к нему куском собачьей шкурки, это было сделано, чтобы зоска лучше летала и была управляема; двух подвыпивших мужиков с газетными кульками на плешивых головах — видать, ремонтировали дядьки чью-то квартиру, кульки на бестолковках не держались, постоянно съезжали набок — он ничего не пропустил, опытный человек Вячеслав Григорьевич Шведов, и ничего опасного для себя не засёк.

Стоять, светиться на улице не было никакого резона — те же старухи, любительницы подсолнуховых семян, могут запросто сдать его, и Шведов, в последний раз окинув оценивающим взглядом улицу, неспешно вошёл в подъезд.

Хвоста не было — он был в этом уверен. В подъезде постоял с полминуты, прижавшись спиной к холодной батарее — привыкал к полумраку, чутко слушал пространство; а вдруг наверху тоже кто-нибудь стоит, дышит нервно, прогоняя затхлый здешний воздух через две сопелки, Шведов обязательно его засечёт и уйдёт, даже не заглядывая в квартиру к новоявленному петроградскому подпольщику, но ничего подозрительного не заметил. Подъезд как подъезд, только очень сильно пахнет мышами — видать, на чердаке лежит слишком много книг, вот мыши и употребляют их потихоньку на завтраки и обеды. Не обнаружив ничего опасного, Шведов поднялся по лестнице наверх, к квартире, где жил профессор Таганцев.

Шаг его был твёрдым и одновременно бесшумным, в армии ходить так умеют, наверное, только пластуны: особая категория людей, которая и в разведке преуспевала, и города малым числом брала, и войны выигрывала — прообраз нынешнего спецназа.

У дверей квартиры Шведов также остановился, послушал: что там внутри, в самой квартире?

Тихо. Шведов решительно протянул руку к бронзовой бобышке звонка, с силой крутанул её. Потом крутанул ещё два раза, послабее, много слабее, таков был условный сигнал: один длинный звонок и два коротких.

3а дверью скрежетнул ключ, и на пороге возник невысокий, начавший полнеть человек с приятным улыбчивым лицом, плотными, хорошо выбритыми щеками и прищуренным, будто он заглядывал в орудийный ствол, взглядом.

— Отец просил передать вам, что он на два дня уезжает в Москву, — неторопливо проговорил Шведов. Это был пароль для связи, так было обговорено, Таганцев сам придумал этот пароль. Отзыв: «Спасибо, я об этом уже знаю», его Шведов также запомнил хорошо, из головы ножом не выскребешь.

— Спасибо, я об этом уже знаю, — с облегчением произнёс хозяин квартиры, посторонился, пропуская гостя в прихожую.

В доме было тепло, в прихожей стояли две переносные деревянные вешалки с круто изогнутыми рожками, похожими на ветки диковинного дерева. Шведов повесил на один из рожков свою фуражку.

— Прошу вас! — по-птичьи вздёрнув голову, пригласил Таганцев, рукою показал на проход, ведущий в кухню.

Шведов молча склонил голову и, сосредоточенный, прямой, неожиданно переставший излучать силу — он вновь погрузился в себя, и это Таганцев тоже почувствовал, — первым проследовал в кухню, сел на старый венский стул, стоявший у круглого деревянного стола с поблеклым и кое-где уже облезшим лаком. Стол был накрыт чистой льняной скатертью. Впрочем, неказистая скатерть эта была мала, Таганцев невольно поморщился: вечно Маша эта на всём экономит — гостей принимать неудобно, но в следующую минуту одёрнул себя.

— Извините! — пробормотал он неловко, как-то боком придвинулся к печушке, распахнул тяжёлую, отлитую из чугуна дверцу. — Эта машина такая: не подтопишь — не согреешься, — кинул в слабо горевшее нутро ещё два тёмных брикета.

— Наземным топливом топить печку?

— Сапропелем, прессованным илом.

— Сапропель, сапропель. Хорошее слово для пароля.

— Можно использовать.

— Придёт время, — Шведов улыбнулся, едва приметно раздвинув тонкие, твёрдые и невероятно сухие губы. Таганцеву захотелось как можно скорее предложить гостю чая.

— Собственно, ради этого мы с вами и встретились, — чистым и звучным голосом проговорил Таганцев и невольно покосился на дверь: а не слышит ли их кто? Квартира была пуста.

Гость в ответ ничего не произнёс, легко побарабанил пальцами по столу, произнёс задумчиво, словно бы для самого себя:

— Сапропель! Наверное, Владимир Николаевич, горит он, но всё-таки не греет.

— Хоть горит-то. Один вид пламени уже приносит тепло. Если руки не греет, то душу-то уж точно не отапливает.

— Это, Владимир Николаевич, из области философии, из высоких материй, а я земной человек, даже больше, чем земной — грешный, уязвимый, подверженный порче, — мне больше то подходит, что греет руки. Душа — дело второе.

— Считайте, что в этом вопросе мы с вами расходимся.

— Благодарю вас, — Шведов наклонил голову. Таганцев подумал, что Шведов, как военный человек, обязательно должен относиться к нему, невоенному, а значит, чужому, слабому, свысока, и это вызвало у него ноющее чувство, виски начало щипать, он приготовился в ответ на резкость сказать что-нибудь резкое, но Шведов произнёс примиряющее: — Если с вами пойдём в одной упряжке, у нас не будет, — он споткнулся, подумал немного, поправился, — у нас не должно быть разногласий ни в одном из вопросов, Владимир Николаевич!

— Я этого тоже хочу.

Что-то не складывался у них разговор. Таганцев не мог даже точно определить, в чём дело — то ли сбивала шведовская обособленность, его колючесть и высокомерие, то ли он сам не мог до конца довериться гостю, срабатывали внутренние тормоза.

Но останавливаться на полпути было нельзя.

— Простите, Владимир Николаевич, за незнание и серость, но что за должность большевики определили вам в Сапропелевом кабинете? Он за Академией наук числится?

— Совершенно верно. Должность звучная — учёный секретарь.

— Действительно пышно звучит. Люди, которые придумывают подобные титулы для разных мелких контор, относятся к двум противоположным категориям: либо они очень сильные, либо очень слабые.

— Большевиков слабыми назвать нельзя.

— Но и сильными тоже.

— Лучше преувеличивать мощь врага, чем преуменьшать, в результате неожиданностей меньше бывает, — в голосе Таганцева появились упрямые нотки.

Шведов склонил голову набок, в маленьких глубоких глазах его возникло жёсткое выражение. Этот человек не любил, когда с ним спорили, и Таганцев, опережая его, произнёс громко, тоном, не терпящим возражений:

— «Сапропель» — плохой пароль. Только для провала. Начало ниточки, за которую можно сдёрнуть с крыши ласточкино гнездо.

— Ласточки вьют гнёзда не над крышами, а под крышами.