Варшавская Сирена - Галина Аудерская

«Ты, брат, желаешь всей правды доведаться? — обращается Шимон Дрозд на первых страницах дилогии к молчаливому историку. — Нет, не простая это штука. Правда, что рыба вся в чешуе, мясо-то под нею, а до него добраться без острого ножа никому еще не удавалось, разве что вот щуке зубастой». Шимон Дрозд добирается до нее трудно, стараясь осмыслить то, что выпало на его долю, и закрепить это в слове. Точь-в-точь как те поляки — заключенные Майданека, которые, показывая освобожденный концлагерь Шимону Дрозду и его товарищам, повторяли словно заведенные: «Так было. Точь-в-точь так. И мы это пережили. Вот как раз мы».

Галина Аудерская не пережила того, что выпало на долю ее героя. Но она «добралась до правды», следуя лучшим, демократическим традициям польской литературы, «…правда автора, — говорила она в одном интервью, — это правда синтетическая, выведенная из множества конкретных правд. Правда пережитого и правда воображения».

«Варшавская Сирена», как это ни странно, далась писательнице, по собственным ее словам, гораздо труднее. Хотя речь идет здесь о том, что сама Галина Аудерская видела воочию, в чем принимала самое деятельное участие: «Я была здесь (в Варшаве)… я помню все, каждый день восстания по отдельности». И эти ее знания, эти воспоминания как-то естественно вошли в роман — десятками удивительных подробностей и мелочей, помогающих читателю лучше ощутить атмосферу военной Варшавы. Но все же не они тут главное. Писательнице хотелось помочь молодым поколениям поляков увидеть не отдельные эпизоды героической обороны польской столицы, не фрагменты оккупационных будней, даже не трагические судьбы конкретных людей. Она, как и в предыдущем своем повествовании о Шимоне Дрозде, стремилась к синтезу, к осмыслению того, чем был и чем остается для Польши беспримерный подвиг варшавян в годы второй мировой войны. И потому, наверное, в этом романе не война составляет фон семейной хроники Корвинов, а сама героиня, Анна-Мария, судьбы ее и ее мужа, ее родных и друзей служат своего рода предлогом к созданию варшавской эпопеи.

И здесь героиня романа фигура в известной мере заданная, литературная. Галине Аудерской, однако, понадобилась иностранка, причем поначалу ничего не знающая о Польше вообще, чтобы ее «свежим взглядом» взглянуть на так хорошо знакомые ей самой события. И не просто взглянуть, но как бы заново, со стороны, еще и еще раз задуматься над судьбой города, над причиной беспримерного и трагического в основе своей героизма, которым прославилась Варшава в годы антифашистского сопротивления, по существу, как и вся Польша, брошенная ее довоенными, санационными правителями на произвол судьбы.

Роман Галины Аудерской — это ода варшавянам и Варшаве, которая в 1939 году, как размышляет Анна-Мария, «поддалась не силе захватчика, а жажде, голоду, темноте», городу, который «сражался по-рыцарски до самого конца и не был взят штурмом». Это баллада о варшавском сопротивлении и двух варшавских восстаниях, о патриотизме и верности долгу варшавян — рабочих, служащих, интеллигенции, молодых и старых, приверженцев разных политических и философских взглядов. Это гимн всем тем, кто, оказавшись в обстоятельствах чрезвычайных, вопреки расчетам и интригам всякого рода политиканов крепко держал в руках меч — даже тогда, когда сопротивление не могло уже рассчитывать на успех.

Это — слава и хвала поколениям, отстоявшим честь страны, народа, города.

По какой-то прихоти судьбы памятник Варшавской Сирене, открытый на набережной Вислы в канун сентябрьского нападения Гитлера на Польшу в 1939 году, уцелел и после почти тотального уничтожения польской столицы. «Она, стоящая на берегу, видимая отовсюду, даже ночью освещаемая вспышками ракет и пламенем горящих домов, уцелела под огнем самых мощных орудий и не была повергнута на землю, не была изуродована солдатней из команд уничтожения.

Мятежный город было решено стереть с лица земли, стереть с карты Европы. Каким же чудом уцелел его символ и герб?

Анна-Мария подошла поближе, всматриваясь в сжимавшие рукоятку меча пальцы. Они были сильными, цепкими, Анна ошибалась, не доверяя этой руке. Ошибалась, не веря, что бронзовый меч когда-нибудь опустится. Он опускался, наносил удары и теперь снова был поднят. Святая Анна Орейская! Варшава продолжала существовать даже тогда, когда изгоняли ее последних жителей. Они уходили из искалеченного города, не зная, что меч уцелел. Не тронутый врагом меч Сирены». Так размышляет героиня Галины Аудерской — не сломленная ни трагедией Варшавы, ни личной своей трагедией. Так размышляет и сама писательница.

…В канун двадцатилетия победы над фашизмом варшавяне получили дорогой подарок. В самом центре города, на Театральной площади против Большого театра оперы и балета, был открыт необычайно красивый и сегодня не оставляющий никого равнодушным памятник Героям Варшавы. Так он должен был называться официально. Но варшавяне моментально и, кажется, навечно окрестили его по-иному: «Варшавская Нике». На огромном гранитном постаменте — величественная, но чрезвычайно легкая фигура женщины. Вся она устремлена вперед, ветер, кажется, треплет длинные волосы, в правой руке меч. Скорбь и вера в победу застыли в ее широко раскрытых, живых глазах.

Когда стоишь перед памятником, чудится, будто исполинский меч Варшавской Нике под напором ветра позванивает. Просторно на этой просторной площади. Но пустынно здесь не бывает никогда. Люди приходят помолчать к Варшавской Нике, чем-то неуловимо напоминающей Варшавскую Сирену, которая по-прежнему в нескольких километрах от Театральной площади на берегу Вислы оберегает польскую столицу. У подножия Нике всегда цветы, чаще всего это белые и красные гвоздики — национальные польские цвета.

Роман Галины Аудерской о Варшавской Сирене — это тоже своего рода венок Варшавской Нике. Венок, сплетенный женщиной, которая родилась в начале нашего века, в Одессе, в польской семье, высланной туда после восстания 1863 года. Педагогом и писательницей, давно ставшей коренной варшавянкой, которая, когда того требовала Варшава, тоже обращала перо свое в меч…

А. Ермонский

Перевод Е. НЕВЯКИНА

Редактор М. КОНЕВА

Август 1972.

Колокол бил. Он будил заснувший рыбачий порт, звал на помощь — спасать опоздавшие лодки, которые внезапный вихрь швырял на скалы, ломал, крушил, пробивал иглами гранита. Не было слышно ни криков тонущих, ни стука сабо по узким улочкам, а ведь все должны были быстро-быстро бежать в направлении крутого берега. Ничего. Ни человеческого голоса, отдающего приказы, ни криков отчаяния, словно в этом кошмаре существовало только одно: извечная, неумолимая борьба океана со скалистым побережьем, борьба неравная, хотя в конце концов победа оставалась за этим бретонским