Сергей Баруздин - Тася

За лесом — межа, поле и потом уже — деревня. Зеленая, манящая своим видом деревня. Там, наверно…

Тася отогнала от себя эти мысли.

Стихи, асеевские стихи, как-то невзначай вспомнились Тасе, и она с удивлением подумала: «Как все правильно! И иные лица — правильно! Не надо их искать…»

Но тут же вспомнились его же:

Видно, в самом деле ей очень хотелось есть. Вспомнила стихи, и горло перехватило, и слюна во рту. Пельмени, которые она ела единственный раз в жизни и то в далеком детстве, не выходили из головы…

Тася вновь вышла на опушку и направилась стерней к деревне.

Решила: «Будь что будет. Второй дом с края. Второй… С края второй… Да, а какое сегодня число?»

Она стала вспоминать: «Четырнадцатого сентября я была в… «Правду» читала и «Красную звезду» за второе сентября. Пятнадцатое… Шестнадцатое… Овраг и там немецкие позиции — это семнадцатого, поза… нет, позапозавчера… Значит, сегодня двадцатое сентября. Двадцатое… Надо идти! Все равно надо! В случае чего…»

Пошла наобум влево — огородами, наконец проулком, между сараями, а после улицей. Вот и второй дом с края…

Дом как дом. Изба как изба. Верба и клен возле палисадника. Скамейка без перекладины — остатки скамейки. В палисаднике кусты и пустые, вскопанные грядки. Только одна грядка, самая правая, с ботвой картофеля. Калитка и косое крыльцо. На нем прибита подкова.

«Уже к счастью», — подумала Тася.

Она постучалась, а потом, как принято, открыла дверь — странно скрипучую дверь в сени. Еще раз постучалась — теперь уже в главную дверь:

— Можно?

Дверь открыла женщина, не молодая и не старая еще, с растрепанными волосами и чем-то мокрым в руках.

— Я от Ивана Христофоровича, — сказала Тася.

— А кто такой Иван Христофорович? Да вы заходите, заходите, милая…

«Значит, не сюда! — сообразила она. — Ошиблась!»

Тася уже решила повернуться и бежать, но вовремя удержалась.

— Разве что на минутку. А Иван Христофорыч…

— Не бойтесь, милая, заходите! Заходите! — повторила хозяйка.

Тася вошла в избу и обомлела. За столом сидел, откинувшись на лавке, немец в расстегнутом кителе. Он дружелюбно улыбался Тасе.

— Не обращайте на этого балбеса внимания, — сказала хозяйка. — Садитесь! Этот не очень вредный, да и по-русски ни слова не разумеет…

— Нет, я пойду, — настойчиво сказала Тася. — Извините! Пойду!

Она рванулась к двери, хозяйка — за ней:

— Подожди-ка минуточку…

Хозяйка схватила что-то с печки и выскочила вслед за Тасей в сени:

— Вот возьми. Прохладно сейчас по ночам. И уходи скорее. Немцы замышляют тут что-то. Не сегодня-завтра…

В руках у Таси был платок, теплый, мягкий, шерстяной платок.

— А я хотела… Спасибо!

— Постой еще минуту, я сейчас, — сказала хозяйка и вновь скрылась в избе. Оттуда донеслось:

— Майне либе, абер ман дарф дох нихт зо ланге![1]

И:

— Сейчас, сейчас, подождешь!

— На вот тебе! На дорогу!

Женщина сунула Тасе какой-то сверток:

— С богом! Уходи только скорее!

— Спасибо вам! Большое спасибо!

Тася выскочила из сеней.

Какое, право, счастье, что она… Попадись здесь мужчина, немец придрался бы. Партизан, и все. А она сколько километров прошла. И сейчас вырвалась. Немец даже улыбался ей. Сволочь, идиот! Ничего он не понимает…

Но не успела она добежать даже до калитки, как за спиной раздалось почти шепотом:

— Хальт, хальт…[2]

Немец в расстегнутом кителе выскочил вслед за ней, чуть не упав на крыльце. Тася дернула калитку и бросилась бежать. Немец догонял ее и, задыхаясь, продолжал шептать:

— Хальт, хальт…

Она уже свернула в проулок между сараями, когда он нагнал ее. Схватил, начал обнимать:

— Их либе дих, беграйфст ду, их либе! Штель дих нихт дум![3]

Тася отбивалась, кусалась, ударила его по лицу, а он бормотал что-то и прижимал ее к земле.

…И опять она, как в детстве, подумала, что уж лучше бы она была мужчиной. Лучше бы погибла в первый день войны. Лучше бы сейчас…

«В течение ночи на 18 ноября наши войска вели бои с противником в районе Сталинграда, северо-восточнее Туапсе и в районе Нальчика…»

«…На Центральном фронте 9 января наши войска вели бои на прежних направлениях…»

«…В течение ночи на 15 января наши войска в районе нижнего Дона, на Центральном фронте и на Северном Кавказе продолжали бои на прежних направлениях…»

Все это Тася слушала в госпитале. В госпитале, в Кунцеве, рядом с Москвой, где она пролежала октябрь, и ноябрь, и декабрь, и январь. Где и сейчас, в феврале, лежала.

Тася слушала сводки Совинформбюро, слушала другие вести с фронта, но она не знала, и тогда, в марте сорок третьего, не знала двух документов, относящихся к прошлому году:

«21.9.42 года получил задание уничтожить деревню Борки. В ночные часы того же дня взводы 10 роты были инструктированы о предстоящем задании и сделаны соответствующие приготовления… Действия протекали в основном по плану. Лишь иногда должны были быть сдвинуты во времени. Этот сдвиг имеет следующие основания: на карте деревня Борки показана замкнутой группой домов. В действительности же оказалось, что это селение имеет протяжение в шесть-семь километров в длину и ширину. При рассвете мною был замечен этот факт, и поэтому я раскрыл окружение с востока и охватил деревню клещами. Однако всех жителей деревни не удалось схватить и доставить к месту сбора. Благоприятным оказалось, что цель сбора была до последнего момента от населения скрыта, на месте сбора царило спокойствие, и число охранников ограничивалось минимумом. Команда могильщиков получила лопаты лишь на месте экзекуции. Тем самым население оставалось в неведении о предстоящем. Двое мужчин, пытавшихся бежать, упали после нескольких шагов под пулеметным огнем. Экзекуция началась в 9.00 часов и закончилась в 18.00. Из 809 собранных 104 были отпущены. Экзекуция протекала без всяких происшествий и оказалась вполне целесообразной. Изъятие зерна и инвентаря проходило планомерно.

Привожу численный обзор экзекуции. Ей подверглись 705 лиц. Из них мужчин 203, женщин 372, детей 130. Число собранного скота может быть приведено лишь примерно: лошадей — 45, рогатого скота — 250, телят — 65, свиней и поросят — 475 и овец — 300…

При действиях в Борках было израсходовано винтовочных патронов 786 штук, патронов для автоматов 2.496 штук. Потерь в роте не было.

«…Настоящий патриот тот, кто смело смотрит в глаза смерти. Не надо слез. Не надо печалиться. Наша кровь не прольется даром. Крепитесь, крепитесь, не бойтесь и не отчаивайтесь. Эх! Жить чертовски хочется! Мстить этим варварам — вот что нужно делать. Ну, если бы мне удалось… Можете представить вы, с каким бесстрашием, с каким остервенением и бескрайним наслаждением я бы уничтожал этих гадов ядовитых, а ведь я два года назад не мог зарезать курочку. Жить, жить! Вот как хочется! Да не прятаться за спину товарищей, а с оружием в руках в ежедневной борьбе с ненавистными шакалами — в этом вся прелесть и вся цель жизни. Жить для Родины, для советского свободолюбивого народа, бороться за честь и свободу его — в этом вся прелесть жизни, это в данный момент идеал жизни.

Горячий привет живым, которые с оружием в руках отстаивают от лютого врага свою честь и независимость. Привет друзьям, товарищам…

Ясное, не по-февральски чистое, голубое небо. А на фоне его — ели, ели, ели. И все в шишках. Тася никогда не видела столько шишек, будто нарочно развешанных на вершинах высоких деревьев. Кажется, хитрые ели специально держат их повыше от земли, подальше от людей.

Шишки висят пучками, желто-бежевые под солнцем, ощутимо заметные на хвое — по пять — семь штук. Сороки садятся на ель, опускают длинные клювы к шишкам — никак достать не могут. Приходится цепляться прямо за шишки — так клевать удобнее. Ветки качаются, осыпая снег, но это ничего. Когда нет сорок, клесты и синицы, чечетки и ореховки резвятся на елях, а иногда и пуночки — северные воробьи — поднимаются на еловые вершинки и тоже ударяют клювами по шишкам.

Война не война, как и прежде прилетают пуночки вместе с другими северными птицами зимовать в подмосковные леса. Здесь погода помягче и корма больше. Вот и летят они каждый год по знакомым маршрутам так же, как наши подмосковные птицы, перебирающиеся на зиму в более теплые края. Каждому свое: одним и здесь, под Москвой, тепло, а другим — холодно.