Владимир Осинин - Полк прорыва

Зашла мать, засуетилась.

— Сейчас поставим самоварчик. Ты, сынок, сходи за водой, только не упади в горловину, а то там скользко, у колодца.

Упасть в колодец было невозможно — туда еле могло пройти ведро. Как в детстве, с трудом удалось оторвать примерзшую рогожку, которой укрывали горловину. Из колодца повалил теплый парок. Какая была там водица! Ее пили прямо из ведра даже в зимнее время. Разгоряченные. И ничего не случалось.

Залив воду в самовар, он взял топор и пошел колоть дрова. Растоплять печь мать ему не позволила: запачкает рукава сажей.

Она была очень довольна, приняла подарки, но примерять их пока не стала, положила в сундук.

За чаем спросила:

— Вы, Коля, за мной приехали?

— Не знаю даже, как тебе сказать, мама. Жилье теперь у меня есть, можешь поселяться там и жить, сколько тебе вздумается, но я, видимо, на днях уеду.

— Надолго?

— Трудно сказать.

— Куда?

— Я еще сам точно не знаю. Но далеко.

Мать выронила из рук блюдце.

— Ну и обрадовал же ты меня, сынок. Всю войну ждала, теперь снова… Неужели нельзя жить иначе?

— Все не так просто, мама, как нам порой кажется.

— А Елена как? Тоже останется?

— Пока останется.

Мать так и не подняла взора от стола. Наверное, она смутно представляла, что творилось на белом свете. Живут где-то какие-то чужие люди, чего они хотят, трудно сказать, и старым матерям приходится терять надежду на последнее свое счастье — пожить вместе с сыном. Все в жизни не получалось так, как ей бы хотелось, как должно быть. И обижайся она на сына или не обижайся, от этого ничего не изменится.

— Степановна! — постучал кто-то в окно. — Иди к невесте! И гостей своих веди. Ждут.

Шорников думал, что уже все закончилось, но пришлось идти и задержаться там до полуночи.

Ужинали. Ни гармошки, ни танцев. В хате было душно, мужчины вышли во двор покурить.

Васька Баптист еле держался на ногах, глаза его были красными, и говорить он стал не своим голосом — заикался. Голова его потихоньку тряслась.

Появился откуда-то и полицай. Пьяный.

— Вот, как видите, и я пришел. Не для того, чтобы застрелить Баптиста из ржавого ружья. Невозможно человеку быть одному. Особенно когда на душе скребут кошки, — он потер кулаком по груди. — Мне надо выпить.

— Вот так бы и говорил! — Васька пошел в хату, вынес ему стакан водки, наполненный до краев. — На, лакай!

Полицай выпил водку, долго морщился и крутил головой.

— И закуски принести? Соленый огурец?

— Не надо. — Он поднес стакан ко рту и начал им хрустеть. И стоял демонстративно перед всеми, как перед расстрелом.

Никто ему ничего не сказал, он отвернулся и пошел по снегу, не по улице, а напрямик, через огороды, в поле.

— Выживет, — сказал кто-то из мужиков. — У него это не в первый раз.

Васька вызвался отвезти Шорникова и Елену на станцию. После вторых петухов запряг лошадь, подкатил к дому на розвальнях.

— Значит, ты тоже едешь туда, где был мой Ваня. Может, и могилку его увидишь. Тогда напиши, пожалуйста.

— Конечно, напишу, дядя Вася.

Он отнес в вагон их вещи, Шорникова обнял на прощанье, а Елене подал руку.

— За старуху свою не беспокойтесь. Я ей дровец подвезу.

Шорников хотел дать ему на водку, но он отстранил деньги:

— Не обижай, Иваныч! Если мне и захочется выпить, у меня есть свои. Да и не пойдет она теперь в горло мне… Что же это делается на белом свете? И войны нет, а люди гибнут. Будто мало ее, крови, было пролито.

Он задержался в вагоне, и ему уже на ходу пришлось спрыгивать со ступенек, упал, но тут же поднялся и помахал рукой — все, мол, в порядке, не беспокойтесь.

— Мне его до слез жалко, — сказала Елена. — А сначала он мне показался разбойником из страшных сказок.

Поезд старался набрать скорость. Откуда-то сильно дуло, — может, в каком-нибудь купе было разбито окно. Шорников укутал Елену шинелью.

— Ты не жалеешь, что поехала со мной?

— Нет. Теперь я могу лучше понять тебя. И если ты уедешь, мне одной будет легче.

Елена пригрелась у его плеча и вздремнула. А он смотрел в окно на белые равнины, и казалось, что не поезд, а тройка несет их по заснеженной дороге и не тормоза поскрипывают, а звенят колокольчики чистым-чистым звоном.

Завтра он встретится с дочерью. Оленька впервые увидит Елену — свою новую мать. Как все это произойдет и чем кончится? Наверное, не раз об этом думала и Елена.

Небольшой двор, обнесенный железной оградой, был тих и темен. Расчищенная от снега асфальтированная дорожка привела их к подъезду. Вот и дверь с почтовым ящиком. В ящике лежит какое-то письмо, может, то, что послано было Шорниковым еще из Москвы.

Звонок не работал, на стук тоже долго не отзывались. Потом раздался детский голос:

— Папочка, это ты?

Дальше он плохо соображал. Она бросилась к нему на шею, смеялась и плакала и все повторяла:

— Папочка! Папочка!

— А почему ты подумала, что это я?

— Так я все время тебя ждала. Все время!

— Прости меня, прости!

Она показалась ему и слишком худенькой и бледной.

— А дедушка где?

— Дедушка пошел вас встречать.

— Значит, мы с ним разминулись.

Оленька посмотрела на Елену:

— Что же вы стоите? Проходите.

— Спасибо, родная. — Елена присела, чтобы оказаться с девочкой лицом к лицу, взяла ее на руки: — Большая уже ты какая! Совсем самостоятельная. В Москву хочешь?

Оленька кивнула. И немного погодя спросила:

— Вы теперь будете мне мамой?

— Да, мне бы очень хотелось быть тебе мамой.

Появился и дедушка, он суетился, вздыхал и то и дело пил минеральную воду.

— Решили забрать? Что ж, рано или поздно это должно было случиться. Я понимаю. Хотя мне и не легко отпускать ее. Но что поделаешь…

Всегда, наверное, так: у одних радости, у других печали. А в целом все это почти неразделимо, своеобразное повторение дня и ночи — некогда с мыслями собраться, будто тебя кто-то гонит и гонит. А теперь еще это новое назначение… Но о нем здесь говорить не следует, иначе дедушка совсем расстроится. После они ему обо всем напишут.

Весна, а хлопьями валил снег, поникли ветви деревьев, троллейбусы буксовали, люди проходили по улицам торопливо, стараясь нырнуть скорее в метро или в подъезды домов.

Такси вызвать не удалось, поэтому Шорников и Елена отправились на вокзал в троллейбусе. Выехали заранее, боясь опоздать.

После гриппа Шорников все еще чувствовал себя плохо, был грустен и молчалив.

— Там уже тепло, и ты сразу поправишься, — сказала Елена. — О нас с Оленькой не беспокойся, мы будем ждать тебя.

Сегодня Оленька придет из детсада и не дождется отца домой. Ей объяснили, что он поедет за тюльпанами. За цветами, которые горят рубиновым цветом и приносят людям счастье.

Елена не спрашивала его, когда он вернется, да и вернется ли вообще когда-нибудь в Москву. Мать ее так же вот разделяла участь отца-офицера — где только с ним не побывала, сколько дней провела в разлуке. Мать не очень была привязана к отцу, потому, наверное, и не очень скучала, но всегда радовалась, когда он возвращался. Елена понимала, что ей будет труднее.

И он прежде не мог даже себе представить, что после Татьяны какая-то другая женщина может стать для него другом, самым дорогим на земле человеком. Он не уговаривал Елену, не утешал, ничего не обещал — он и сам не мог предположить, как все сложится. Неожиданно ему сообщили, что поедет не на Дальний Восток, а в Среднюю Азию. Там где-то находится сейчас и маршал Хлебников.

— Если тебе будет очень скучно или трудно, — сказала Елена, — мы с Оленькой приедем к тебе. По первому твоему зову.

Он больше всего ожидал от нее этих слов: все еще не верилось, что она сможет оставить Москву и отправиться бог знает куда.

Валил и валил снег, может быть последний перед большим потеплением.

На перроне Шорников встретил своего попутчика майора Сорокина. Сорокин был весел, сказал, что он едет «с удовольствием».

И он тоже заговорил о тюльпанах.

— Они уже там цветут! Или вот-вот зацветут! Говорят, там уже солнце греет, можно загорать.

— Снег тоже не плохо! — улыбнулся старый туркмен — их попутчик. — Честное слово, не плохо!

Вагон был мягкий, новый. Окна герметически закрыты, тихо и чисто. Но вскоре они почувствовали — дышалось тяжело. Проводники обещали, что вентиляцию по пути починят, но мастера пока не появлялись.

Сорокин снял с себя все, что можно было снять, и лежал в одной майке и трусах. Ночью он чуть не свалился с верхней полки.

— Фу! Приснилось же такое: в парную баню попал! Стегал себя березовым веником. А потом выскочил в примыльник и в сугроб плюхнулся.