Владимир Осинин - Полк прорыва

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Огульчанский почувствовал такой озноб, что, наверное, не мог бы согреться и под тулупом. Вызвал врача.

— Да у вас температура такая же, как днем в этой пустыне! — сказал врач.

— Что будем делать?

— Лежать.

— Это невозможно!

— Тогда придется вас отправить в госпиталь.

— Потерпим до утра.

И вот он лежит в санитарке, укрытый тремя одеялами. Выпил крепкого чаю, потеет.

Вдруг он начинает в бреду звать свою жену:

— Зина? Да подойди ты ко мне!.. У нас все хорошо. Очень хорошо.

Потом кому-то говорит:

— Я сам! Я только сам!

И вдруг вскочил и закричал:

— Давай, давай!

Врач снял с него одно одеяло. Огульчанский очнулся.

— Спасибо. Теперь, наверное, я усну.

Не успел Шорников позавтракать, как за ним пришел газик — вызывал к себе маршал.

— Может быть, ему нужен командир полка? — спросил он у водителя.

— Нет, он сказал, что нужны лично вы.

Как это все не вовремя! Огульчанский все еще болен, а полк надо готовить к новому маршу.

Маршал поджидал его у палатки. Он держал в руке фуражку и смотрел на далекие отроги, полыхающие живым пламенем.

— Вы заметили, даже небо красноватое! — сказал Хлебников. — Повезло нам с вами, такую красоту не часто увидишь. Но пройдет несколько дней, и отроги опять станут мертвыми.

Маршал пригласил его в палатку, показал рукой на кресло и сам сел напротив:

— Как настроение?

— Да так… Хандрить некогда.

— А как служба складывается? Не боитесь затеряться на должности заместителя командира полка?

«Почему затеряться? Оказывается, можно и затеряться? Как какой-нибудь оазис в этой пустыне?»

— Я решил с вами поговорить вот почему. Вскоре может оказаться свободной одна должность. Но — увы! — не в Москве. Лично мне потребуется человек. Не сапоги чистить, нет. Думающий офицер! Я хотел бы знать ваше мнение.

— Надо подумать, товарищ маршал.

— Подумать, конечно, надо. Только чтобы не было потом поздно.

Худое обветренное лицо маршала, казалось, было каменным, на нем редко появлялась улыбка — вечная озабоченность. И вся душевность его слов исходила откуда-то из глубины, от сердца и разума.

— Мне запомнилась тогда ваша книга о танкистах. Ясный ум и смелая честность — это тоже божий дар. И я советую вам беречь его. Все можно выслужить — и портфели, и звезды, талант выслужить не дано.

Маршал поинтересовался, какие вопросы сейчас волнуют Шорникова, пишет ли он новое что-нибудь.

— Нет.

— Конечно, сейчас вам не до этого. Но я советую серьезно подумать о песках. Наверное, вы надолго свяжете с ними свою судьбу.

Шорникову стало на какое-то мгновение страшно — вот как легко жизнь все переиграла по-своему, и ничего уже не изменить. Он почувствовал себя приговоренным до самой старости обитать в этих краях.

— Записывайте все, что вам покажется интересным. Может, потом когда-нибудь за мемуары приметесь.

— Та жизнь, которой мы живем, товарищ маршал, не предмет для мемуаров.

— Кто знает! Интерес к событиям и людям возникает часто неожиданно. Казалось бы, неразрешимые проблемы вдруг оказываются разрешимыми, когда к ним становятся причастными такие же смертные, как мы с вами. Вы думаете, я мечтал быть маршалом? Мечтал когда-то стать старшиной…

— Извините за любопытство, а вы не пишете свои воспоминания? Все теперь пишут.

— А я пока нет. После шторма море должно отстояться, чтобы оно стало светлым. Первые впечатления часто бывают обманчивыми. Помнится, когда я впервые увидел океан, он показался мне мутной лужей. А на следующий день он весь горел и переливался на солнце голубым пламенем… Судить о событиях, к которым я был причастен, нужно большое мужество. Мне хотелось бы написать не только о баталиях. Ведь войны ведутся не обязательно на суше и на море или в воздухе. Есть еще один фронт — наши сердца! Их всегда старались разъединить, чтобы дошла очередь до оружия. В цивилизованном мире войны будут исключены. Невозможно будет купить убийцу. Новые поколения обязательно перестроят мир. Или все погибнет… Нам же с вами выпало, наверное, самое сложное время — быть в готовности гасить огонь огнем. Иначе нельзя. — Маршал взглянул на часы: — Ого! Слишком разговорились мы с вами. — Он встал, подал руку.

— Командира полка — к генералу!

У штабной машины расхаживал комдив — высокий, крутоплечий, с ястребиным носом и аккуратными усиками, словно прикрепленными специально. Шорников отдал ему рапорт.

— Как чувствует себя ваш командир полка?

— Плохо.

— В таком случае принимайте командование, товарищ подполковник. А Огульчанского немедленно отправьте в госпиталь.

— Он не поедет.

— Почему не поедет? Боится оставить полк? Незаменим — подумаешь… Ладно, я сам с ним поговорю. Берите карту, я хочу познакомить вас с обстановкой.

Маршрут дивизии менялся. Предстоял новый длительный и трудный марш.

Пришлось срочно высылать машины за горючим, которое Огульчанский распорядился оставить где-то по пути. Выделили дополнительно бригады для ремонта танков. Больных отправили в госпиталь. Но полковник Огульчанский стряхнул термометр, когда у него измеряли температуру. И все же комдив оставил его на постельном режиме.

— Послушай, дорогой, героизм будем проявлять не здесь, — сказал он. — Считай, что было так задумано, чтобы ты заболел, пусть заместитель покомандует.

Дрожит над барханами воздух, тяжело дышать, потрескались губы. Пот струйками стекает по вискам из-под фуражки.

Ни одного облачка, ни одной тени на земле.

А марево все дрожит, и в глазах боль, если долго смотреть вдаль.

Словно желтый скорпион, в небе пронесся вертолет.

— Почту привезли!

Шорников тоже побежал к вертолету. Но писем ему не оказалось. Только телеграмма:

«ЛЮБИМ ЦЕЛУЕМ ЕЛЕНА ОЛЕНЬКА».

Приказ на выступление почему-то задерживался, и Шорников этому обрадовался, потому что можно было подтянуть горючее и отремонтировать вышедшие из строя танки, — как их бросишь в пустыне? Пришлось бы тащить по пескам.

Солдаты немного отдохнули. Хотя в пустыне без дела устаешь еще больше.

Когда солнце стало садиться, жара спала. Температура еще была выше тридцати градусов, но казалось, что уже прохладно, и дышалось легче.

— Воздух-то какой! — восторгался Сорокин. — Сейчас бы на рыбалку, с удочкой посидеть у пруда на вечерней зорьке!

— Может, ты не возражал бы и на глухарей поохотиться? Пора ведь весенняя!

— Какие теперь глухари!

Шорникову представлялась та, очень далекая весна, похожая на что-то прочитанное в книге или увиденное в кино… Еще не спал паводок, в низинах полно воды, она тихая, без единой морщинки. Солнце уже зашло, но горизонт огненный, поэтому светло. От кустов лозняка темные тени в воде.

Он бродил по кромкам болот, сам не зная зачем. Просто, видимо, нельзя было усидеть дома в такую пору — в самый перелет птиц.

Вдруг над головой пронесся шум крыльев. На воду шлепнулись утки. «Кря-кря!» Ныряют, отряхиваются, гоняются друг за дружкой. На дубу сидит скворец и посвистывает, выводит какие-то соловьиные трели. А на опушке в тумане токуют глухари. «Чи-хи! Чи-хи!» Он научился им подражать, иногда дразнил их из-за кустов орешника: «Чи-хи!»

Такие весны уже не повторятся. Ни прежних разливов, ни уток, ни глухарей. Выведут вскоре последние кустики, и тоже пустыня будет…

— Как там наш полковник? — сказал Сорокин.

— Спит.

— Мне почему-то всегда хочется сравнить его с ураганом. Шумит — а зачем?

В полночь была объявлена тревога. Роты бежали прямо в пустыню, на пункт сбора. В темноте позвякивали оружие и каски, слышалось тяжелое дыхание солдат. И топот множества ног.

— Погасить папироску! Воздух!

Шорников задержался у рации, и в это время рядом с ним оказался полковник Огульчанский. Шинель внакидку, без фуражки. Видимо, врач не заметил, как он вышел.

— А мне как быть?

— Вам?.. Смотрите сами. Вы уже здоровы?

— Нет, не совсем. Но вы как? Вы довольны? Счастливы?

Наверное, индивидуальное счастье обязательно должно вступить в конфликт с совестью. С долгом! Счастливый человек станет изворачиваться, чтобы его не уличили в подлости. Поэтому люди всегда искали общее счастье.

Когда один из знакомых Мамонтова похвастался однажды, что наконец-то он получил право быть похороненным на Ваганьковском кладбище, Сергей Афанасьевич в шутку сказал ему: «Вы не даром прожили свою жизнь!»

В какие-то считанные минуты полк построился, принял равнение, замер.

— Сми-ир-р-на! — высоко приподнимаясь на носках, не прокричал, а пропел, как в опере, начальник штаба. — Товарищ подполковник…