Вадим Пархоменко - Вдалеке от дома родного

— Но…

— Безо всяких «но», Аркаша. Или ты не хочешь мне помочь?

— Хочу, но…

— Я же сказал: оставь свое «но». Я не лошадь, и ты меня не запряг.

— Мне просто не успеть сделать десять игрушек до обеда! — взмолился Шахна.

— Ну, сделай пять, шесть, сколько успеешь… Пошли. Самое время, а то засекут!

И они спрятались на чердаке.

У Аркашки был отменный перочинный нож с двумя остро отточенными лезвиями и запас сухих осиновых чурбачков.

Он сел на груду старых березовых веников, сваленных у дымоходной трубы, и принялся за работу. Света было достаточно: рядом находилось слуховое окно.

Пока Шахна сосредоточенно работал, Юрка, привалившись спиной к теплой кирпичной трубе, дремал.

А в это время во двор въехало сразу несколько, саней. На первых была здоровенная копна сена, на двух других — березовые дрова, а еще на одних — густая зеленая сосенка. Рядом с санями шествовал председатель райисполкома.

— Принимай, хозяйка, подарки к Новому году! — весело крикнул он вышедшей во двор Надежде Павловне. — Вот только вместо елочки сосенку вам привезли! Чем богаты — тем и рады. А елок у нас просто нет…

— Отличная сосенка! Прямо–таки лесная красавица! — воскликнула Надежда Павловна. — Большое вам спасибо, Алексей Иванович. От всего интерната спасибо!

— Да что там! Не меня, не меня, людей наших благодарите. А впрочем, и их не надо — обидятся. Они ведь не для благодарности, а от чистого сердца, от всей души!

Когда Аркашка услыхал шум и крики вернувшихся из школы ребят, он растолкал совсем разоспавшегося Юрку:

— Эй, вставай! Уже со школы все пришли. Сейчас обедать позовут!

Юрка вскочил, отряхнулся от пыли, от крошева пересохших веников и спросил:

— Сколько сделал?

— Семь. Три танка, три самолета и одну пушку.

— Ну, спасибо. Обещанное за мной. В обед или ужин… А теперь — дуй вниз.

Через несколько минут они уже были в комнате, среди ребят, которые по очереди мыли руки над жестяным тазом, готовясь к обеду.

— Эй, огольцы! — крикнул Юрка, расставляя на столе Аркашкины изделия. — Налетай, покупай. Кусок хлеба за /штуку, а пушку за полкуска отдам!

У Аркашки глаза на лоб чуть не вылезли. Надо же так продешевить! Ведь все это он отдал Шестаку за два куска хлеба и ложку каши. А тот получит целых шесть с половиной кусков!

— Шестак, а откуда у тебя эти танки и самолетики? — спросил писклявым голоском Валька Пим — Такие только Шахна делать умеет!

— А я их купил у Шахны для себя и для Рудьки. И за такую же цену! А теперь, вот, передумал…

«Ну и загибает», — уже не возмущался, а удивлялся Шахна.

Свой товар Юрка распродал быстро. Он подсчитал, что после расчетов с Аркашкой у него останется целых четыре с половиной куска хлеба! Й каждый — по сто граммов! Полкуска Юрка решил также отдать Шахне — вместо обещанной каши. «Два куска я съем, — думал Шестак, — один Рудьке, а один…» Он вскочил с топчана и хлопнул себя по лбу: «Придумал!»

Ребята вернулись с обеда. Должники вручили Шестаку хлеб. Два с половиной куска он, как и решил, отдал Аркашке Шахновичу; два, не торопясь, съел, запивая водой, третий отдал Рудьке, а четвертый завернул в обрывок бумаги и спрятал нод матрац. Потом позвал Борьку Тимкина и пошел с ним колоть дрова, — зарабатывать на ужин добавку.

Вечер прошел спокойно. Кое–кто из ребят доделывал уроки при тусклом свете керосиновой лампы с треснувшим стеклом, Аркашка сосредоточенно вырезал перочинным ножичком какие–то фигурки, Федоров сидел на своем топчане, поджав по–турецки ноги, и тихонько наигрывал на мандолине что–то очень грустное.

В углу комнаты шушукались первоклашки — у них были свои секреты.

Но вот пора и спать. Пришла Ольга Ермолаевна и, подождав, пока все разденутся и залезут под одеяла, унесла лампу. Стало темно и совсем тихо. Лунный свет не мог пробиться в заиндевелые окна и только голубил их. Было слышно, как в печной трубе время от времени стонал ветер да на окраине села, возле кладбища, нудно и противно перекликались волки.

— Тоска-а… — громко протянул длинный и тощий Николай Шестаков, прозванный Паганелем. — Развылись, чуть не под окнами.

— А может, это мертвяки? — подал испуганный голос Валька Пим. — Им, наверное, страсть как холодно на морозе…

— Балда, не говори глупостей.

Пим замолк. Как–никак Николаю уже исполнилось четырнадцать лет, и семилетнему Вальке Пиму лучше было его не злить. Николай Шестаков только прозвище имел несерьезное, прямо–таки безобидное прозвище, а характерец — ой–ой!

Но сегодня настроение у Николая было хорошее. В школе он получил «отлично» по истории, за ужином — добавочную порцию вареной свеклы, а сейчас лежал в уютной темноте хорошо протопленной комнаты, и раздражали. его только ветер в трубе да завывание волков за окном. Хотелось с кем–то поговорить — спокойно, по–доброму, и он заговорил сам, на авось, может, кто–нибудь и откликнется.

— Третий раз мы живем у кладбища — в Нерехте, в Григорцеве и вот теперь тут. Я слышал, тетя Капа говорила Серафиме, что это к счастью. А какое счастье, если война все идет и идет, и в Ленинграде люди от голода и бомб гибнут. Какое тут счастье, спрашивается?! Ребята зашевелились. Николай задел больную струнку — не было дня, чтобы они не думали о доме, о родном городе. Но они не видели его в развалинах, в дыму пожарищ и потому не представляли в полной мере всего ужаса происходящего.

— Так ведь Капа про нас говорила, — подал голос Шахна. — А тут нет ни бомб, ни блокады. Есть, правда, тоже хочется…

— А я вот никак не пойму, — рассудительно начал Стасик Маркунас — Ну, блокада. Это значит окружение, то есть ни туда, ни сюда. Но ведь есть же самолеты! Загрузить их едой — хлебом, картошкой, мясом — и посбрасывать все на парашютах…

— Дурак ты, Маркун! — оборвал его Рудька. — Трижды дурак! Самолеты, чтобы немцев бомбить, нужны. Это раз. Много ли ты на самолетах увезешь? В Ленинграде же народу — пропасть! Это два. И потом посбивать их фашисты могут. Это три!

Эх, скорей бы этих гадов погнали! — процедил сквозь зубы Николай. — Так же, как под Москвой. Ну и врезали же им там!

Ребята замолчали. Наверное, каждый представил в ту минуту, как их отцы бьют и гонят немцев уже не от Москвы, а от Ленинграда.

Снова стало тихо в комнате, лишь по–прежнему стонал и всхлипывал ветер в печных трубах.

Но молчание было недолгим.

— Да-а, — пробасил Мишка Бахвал. — . Голод — не тетка. И там и тут. Я сейчас ох как пожевал бы чего–нибудь! А то что это за ужин — свекла да лепесток хлебушка!

— Хочешь, дам пожевать? — раздался вдруг голос, Юрки Шестакина. Он словно только и ждал того момента, когда кто–нибудь вспомнит про свой желудок. — Хочешь?

— Это как? — недоверчиво спросил Бахвал. — А вот так. Я тебе сейчас от куска верхнюю корочку «с мясом» дам, а ты мне завтра кусок вернешь.

— Ку–у–сок?! За корку с мякишем?

— А чего удивляешься? Ведь я получу твой кусок завтра, а ты мою корочку — сегодня, сию минуту. А завтра и так сыт будешь — новогодний ужин обещают. Это тебе не вареная свекла! — уговаривал Шестак. — Впрочем, как хочешь. Корочка хорошая, толстая…, Я могу и другому кому…

— Ладно, давай, — вздохнул Мишка.

Шестак достал спрятанный хлеб, отломил на ощупь верхнюю корочку с мякишем и вручил Бахвалу.

— При свидетелях даю, — сказал он.

— Ну и ловкач ты, — ухмыльнулся Николай.

— Дело добровольное, — осклабился Юрка.

— Ловка–ач, — протяжно повторил Николай и вдруг тихо, но твердо сказал: — Ты ребят не обижай, иначе будешь иметь дело со мной, а это, уверен, тебе придется не по вкусу…

В этот день все были добродушны и веселы — и мальчишки, и девчонки, и воспитатели. Еще бы! Тридцать первое декабря, канун нового, тысяча девятьсот сорок второго года! Наверное, у каждого теплилась надежда, что, может быть, в этом году Красная Армия разобьет фашистов и погонит их. Поэтому я настроение у всех было приподнятое. Даже тощая и длинноносая Адель Григорьевна, воспитательница дошколят, сегодня не напоминала бабу–ягу — в ее глазах светилась улыбка, а в голосе слышались шутливые интонации.

Воспитатели и старшие девочки были заняты украшением новогодней «елки», которую заменяла великолепная пушистая сосенка. Ребята с нетерпением ожидали праздничного ужина, а Шестак, воспользовавшись тем, что самые старшие — Николай и Валерка Белов — кололи во дворе дрова, решил снова устроить выгодный для себя обмен. То ли он забыл предупреждение Николая Шестакова, то ли не принял его всерьез.

Наслушавшись всевозможных слухов и предположений, он сам сделал две–три вылазки на кухню и так сумел «подъехать» к доброй тете Асе, что уже вскоре доподлинно знал: на праздничный ужин будут блины из гороховой муки, белый хлеб с повидлом, какао; кроме того, каждый получит по куску колбасы и по три шоколадные конфеты.