Сергей Скрипаль - День ВДВ (сборник)

Как я уже сказал, никакого родства с известным художником у меня нет, хотя, по утверждению некоторых философов, все люди – братья. Так вот, один из этих братьев и всадил в мою грудь с невероятно близкого расстояния с десяток горячих акэ-эмовских пуль. Я сразу понял, странно, почти без сожаления, что если бы я и не снял осточертевший бронежилет, то всё равно не спасся бы от ревущей очереди.

Я знаю, что будет дальше. Пока не закончится бой, буду лежать возле дувала. Мимо пробегут ребята из моего взвода. Остановиться у них не будет времени, поскольку духи всерьёз решили выбить нас из этого кишлака. Вряд ли им это удастся. Парни наши разъярены потерями и предательством старейшин, которые неделю назад с поклонами и заверениями в вечной дружбе взяли несколько бочек керосина и консервы в ящиках в обмен на условие, что их кишлак теперь «договорный» и стрелять из него не будут. Что-то не спеклось, видать….

Вчера мы вошли сюда, как только спустились с гор после поиска, потные, грязные, взвинченные бесполезностью недельного рейда и глупыми потерями двух ребят. Одного снял снайпер, как только он выглянул из-за гребня скалы, а другой сорвался в пропасть и долго кричал в полёте. Мы с наслаждением мылись холодной водой из колодца, пили студёную воду до ломоты в зубах, я даже успел простирнуть свою хэбэшку и, когда она высохла, с удовольствием влез в уже ветхую, но приятно пахнущую чистотой материю. Недолго пришлось радоваться.… Перед рассветом духи атаковали. Мы отбились. Они атаковали ещё раз, уже посерьёзней, но мы успели вызвать «вертушки»….

Потом настала тишина.

Я курил в тени дувала. Ветерок приятно обдувал. Вот и подумалось, что неплохо было бы обсушить гимнастёрку на ветру. Снял бронежилет, уселся на него и расстегнул куртку. Даже задрёмывать стал, так меня разморило. Шорох за поворотом дувала только чуть встревожил меня. Сквозь ленивую одурь я предположил, что кто-то из наших идёт, но всё же отогнал дрёму и встал.… Тут-то в меня и всадил очередь мой философский брат….

Теперь я лежу в пыли под стеной дувала. Когда меня подберут и кто, не знаю. Если духи, то непременно отрубят голову, гениталии, вспорют живот, а потом, может, быть подбросят в расположение наших частей, а может, просто выбросят на потеху шакалам и прочей нечисти.

Если наши, то долго будут ждать вертолёт, загрузят в него, отвезут в часть, а там закупорят в цинк и – домой.… Дай бог, чтоб хоть так!

Что будет дома, я тоже знаю. Плач и слёзы, проклятия и стенания, потом молчание и неизбывное горе на всю жизнь маме и папе.

Я вас люблю, дорогие мои!

И всё же странно, почему в последний миг я увидел те самые чёрные цыганские глаза?!

– Ы – ы – ы – и – и – и – их!

С посвистом, весeлым гиканьем и бесшабашным хохотом отвратительные черти развели бешеное пламя. Не жалея ни клеточки, ни клочка излохмаченных внутренностей Вадима, они, топая острыми копытами по слезящейся кровавой росой рваной каше из кишок, желудка, печени, закрутились в безумном хороводе полыхающей боли. Царапая, прокалывая рогами беспомощно трепещущие лоскутья лeгких, они вздымали адский огонь всe сильнее и сильнее. И такой острой была боль нечеловеческой муки, что не стерпел Вадим, замотал головой, разлепил разбитые, спeкшиеся губы. На крик уже сил не хватило... только на хрип...

Невидимая сквозь слипшиеся от крови веки окружающая толпа, услышав булькающий хрип, взорвалась злорадным хохотом, свистом, улюлюканьем. В него, беспомощного, безответного, легкодоступного, полетели из толпы камни.

Черти сели верхом на острозубый диск пилы и, в мгновение раскрутив его до сумасшедшей скорости, чиркнув попутно по сердцу и глотке, поднялись вверх и, завизжав от восторга, принялись кромсать на мелкие части измученный мозг...

Сознание вернулось как-то вмиг, сразу.

Не было не только боли. Исчезли верeвки, стягивающие руки и ноги. Во всeм теле разливалось ощущение силы, здоровья и нового, незнакомого чувства блаженства.

Вадим с опасением приоткрыл веки и тут же с восхищением широко распахнул глаза и завертел головой, озираясь по сторонам.

Язык слишком груб, неумел и беден, чтобы можно было словами передать то, что открылось Вадиму. Это увидел бы человек, очутись он среди разноцветья сполохов северного сияния. Непрерывная величественная смена переливающегося цвета. Спокойная, торжественная, неторопливая. А куда может торопиться сама вечность?!

Переливчатая, бесшумная текучесть успокаивала, умиротворяла, завораживала. Так околдовывает изменчивость пламени или чарует непрерывность речного потока. С древнейших времeн, когда полуживотное, ещe не человек, уже и не зверь, замерев, часами глядело безотрывно на гипнотизирующие переливы, было так...

Так будет всегда...

Гармония перемены цвета остановила время, успокоила, убаюкала. Внимание Вадима было настолько усыплено, что он не заметил, откуда взялся крепкий, рослый, под два метра, белокурый солдат. Он не вышел, не подошeл, а просто вдруг оказался рядом. Вадим вздрогнул, когда почувствовал прикосновение к плечу, обернулся и увидел его, в выжаренной почти добела солнцем, впрочем, очень чистой, ладной, хорошо подогнанной, солдатской форме. Точно такой, какую носил он сам и все, кто служил в Чечне.

Вадим обрадованно обратился к солдату:

– О браток! Слышь, а это вот... – растерянно повeл рукой вокруг себя.

Солдат не обрадовался, не ответил, а только махнул рукой в ответ, приглашая за собой. Солдат? А почему солдат? Форма была, но знаков различия на ней никаких.

Он оглядел Вадима спокойным, грустным взглядом бесцветных, почти прозрачных глаз, обрамлeнных густыми белыми ресницами, и ещe раз, приглашая идти за ним, качнул головой. Повернувшись, спокойно направился к большому зеркальному пятну, неподвижному на переливающейся стене цветового потока.

Вадим пожал плечами и пошeл за ним:

– Эй, браток! – неуверенно окликнул ещe раз своего проводника.

Парень повернул голову и печально-отстранeнно ответил:

– Не понимаю...

Вадим обиделся, пожал плечами. Не хочет говорить – чего лезть к человеку?

Около пятна белобрысый приглашающе показал рукой, скорей, не на само пятно, а куда-то внутрь. Вадим растерялся. Вгляделся и увидел, что это не пятно. Среди переливов сияния мягким вихрем закручивалась гигантская, цвета ртути, воронка. Теперь Вадим кивнул солдату, мол, что ты стоишь, пошли? Тот отрицательно покачал головой, грустно развeл руками и не двинулся с места.

Вадим прощально махнул ему, ступил в упругую, вращающуюся круговерть и тут же увидел выход из матово-сверкающего тоннеля. Перед его глазами словно выступили из тьмы лица множества людей в военной форме, сидящих за длиннейшим пиршественным столом. Люди разом отставили кубки и повернулись к Вадиму, улыбающиеся, доброжелательные. Кто-то из близко сидящих приподнялся по знаку Верховного, сидящего во главе стола человека, намереваясь подойти к Вадиму. И в это же время две великолепные породистые овчарки красивым прыжком, виляя в полeте хвостами, ринулись встречать нового человека... Именно встречать как доброго долгожданного хозяина. Вадим успел почувствовать, что его ждут здесь, рады видеть, и ... всплеск пламени в великолепных чашах, освещающих всю эту картину, завертелся, закрутился, рассыпаясь огненными искрами во внезапно наступившей темноте, закружившей его до мути, до тошноты.

...Ох, как плохо, очень плохо, как больно!..

Хотел закричать, но на крик сил уже не хватило... только на нечеловеческий хрип.

Невидимая сквозь слипшиеся от крови веки окружающая толпа, услышав хрип, взорвалась злорадным хохотом, свистом, улюлюканьем, торжествующими криками...

Пущенный толпой камень прокатился острым краем по веку и надрезал его. Повисшее кровавым лоскутом, оно обнажило правый глаз. Совсем страшным стало распухшее от побоев, израненное лицо Вадима. На сплошном сине-багровом кровоподтeке вращался залитый кровью красный шар воспалeнного глаза. Набухая закапала, сбегая по лоскутку надорванной кожи, густая, тягучая кровь.

В ничем не защищeнный зрачок вонзились раскалeнные иглы палящего солнца. Резанул по беззащитному глазу огненными песчинками жгучий ветер «афганец».

– Алла! Алла! – радостно взревела толпа затерянного в горах Кавказа аула, радуясь, аплодируя меткому броску. Крепко досадил им пленный русский солдат, проклятый кяфир, непокорный гяур! Кормили, поили. Били, конечно, как всякого раба. А как не бить? Работать отказывался, принять веру в единственного бога не хотел, да ещe и бежать удумал. Смерть непокорной собаке! Пусть порадуются правоверные. Иншалла!

Сквозь багровую пелену видел Вадим беснующуюся толпу. Хоть как-то пытался избавиться от крови, набегающей на глаз, добавляющей ярости той горящей внутренней боли. Он понимал, что каждое его движение, всякое проявление жизни вызывают у жаждущей крови толпы восторг и новые издевательства над ним. Но смерть не спешила. Он опустил голову на грудь и увидел лежащий под собой кривой топор, кору и стружки от кола, на котором находился уже несколько часов. Ужас и боль замутили сознание, пригасили яркий свет...