Константин Леонтьев - Ночь на пчельнике

Какой отрадой дышит маленький пчельник среди летнего зноя! Кажется, не простой мужик с бородой избрал это место среди липовой рощи для своих пчел, но какой–нибудь убеленный годами мудрец или добрый колдун обитал тут давным–давно и оставил тот уголок в память людям о временах, когда жили на земле мудрецы и волшебники!

Сочные липы очертили почти ровный круг около полянки мшистыми стволами; ветер сносит на нее с их вершин медовой аромат в жаркое время их цвета; возле самой избушки, кой–где подмазанной глиною, прижался к плетню шиповник и пахнет оттуда цветами так счастливо… (в менее диком месте его б и не заметил никто!)

А самые ульи — утеха доброго Пахома, для которых созданы тут и липы, и хижина, и шиповник, пестрят площадку, поросшую жирной травой… Эту траву не хотел потерять Пахом и сказал своей дочери, Параше:

— Ну, ты, девонька, смотри! мы с тобой завтра чем свет поедем косить на пчельник. Ведь четыре версты! Я покошу, покошу, а ты граблей–то и поскребешь… Вон дело–то и пойдет ладно.. Во как!

Сказав это, отец зашумел полушубком, повернулся к стене и заснул.

Параша проснулась рано. Отец уж пошел запрягать.

— Захвати кваску кувшинчик: ведь измаемся! — закричал он ей со двора.

Параша стала наливать квас.

— Вот постой, — сказала мать, — дай–ка я тряпочкой позаткну… Вот так! Хлеба возьми… огурчиков… не то постой, я те сама схожу нарву…

А Параше жутко было ехать на пчельник!

Дня два тому назад была в селе Кутаеве ярмарка, в день Казанской Божией Матери, как и всегда.

Много нашло народа со всех сторон: из Молчановки, из Печор, из Больших Вершин…

Когда отошла обедня, все вышли из церкви. Погода, сначала пасмурная, поразгулялась, а за ней и народ: кто на траву у паперти разлегся, краснеясь на солнце рубашкой; кто знай себе только сновал по самой ярмарке, где продавались смородина, пряники и орехи. Там продавец таких товаров, какими торгуют лукошники, устроил свою лавку под барским анбаром в тени, и толпа вымытых на этот раз детей теснится перед его тесемками и кушаками.

Простоволосая мордовка в ярко–ранжевом кафтане выставляет напоказ всем русским парням бесчисленные и хитро–заплетенные косички своего затылка, и парни не минуют стукнуть ее с любезностью кулаком, развалисто проходя мимо.

Между группами носится какой–то слуга, в белой жакетке, с лицом, похожим на портрет известного баснописца Лафонтена.

Пестрота, визг гоняющихся друг за другом детей, спор на телегах, обращенных в лавки, ржание лошадей, привязанных сзади телег, и мало ли что еще — Боже, как весело!..

Как не веселиться на таком торжестве мужику, целый год склоненному над работой?

Параша веселилась больше всех. Недаром же она на–Дела толковые синеватые рукава, новый сарафан и повязала на голову алый, только в одном месте полинявший Матерчатый платок, который еще четыре года тому назад подарил ей старый барин за ее детскую миловидность, когда встретил ее за садом стерегущую уток.

Да если б даже этот полинялый кончик не был спрятан ею со тщанием, если б вместо толковых рукавов у нее были затрапезные, все бы она была лучше всех на многолюдной ярмарке. Недаром же многие из деревенских молодцов потряхивались около нее молча или разговаривали с нею без всякой видимой нужды.

Когда она вместе с подругами подошла к тому месту, где так скромно плясал белобрысый мордвин в темной ситцевой рубашке, то плясун никак не мог не подлететь всякий раз в ее сторону и непременно топотал лаптями без всякого шума у ее ног, как бы признавая ее царицей ярмарки, и, с достоинством взглянув на нее, продолжал печально тарантить по земле, под свирель Покровского пастуха.

Сам Лафонтен–знаток совсем измарал себе панталоны, не уставая летать по грязи мимо колодезя, к которому она удалилась.

Оно и стоило измарать; особенно глаза ее были хороши: чорные, большие, подернутые много обещающей влагой. И напрасно винить крестьян в совершенном отсутствии вкуса относительно женской красоты.

Очень многие женатые люди, минуя ее белизну и румянец, столь ценимые в быту, где здоровье и крепость первое условие всего, говорили ей, кто с добродушием, кто с некоторой злобой:

— Э! эх, глазок! давно бы замуж пора.

— Ишь ты, — возражала Параша; — я еще во младых летах. Некуды спешить–то!

С такой–то красотой, возвышенной в этот день алым платком, стояла она около колодезя в длинной тени, которую бросала на лужайку церковь.

Кругом на землю полегли и посели другие девки, забавляясь орехами и ягодами.

У самого колодезя беспрестанно толпился народ — кто для того, чтобы утолить жажду, кто для того, чтоб толпиться там, где толпятся другие.

Скоро и Параше захотелось пить. Она взяла ковшик и зачерпнула из бадьи.

— Дай–ка и мне напиться, красная девушка, алый платочек! — раздалось вдруг над головой ее.

Она обернулась и протянула ковшик.

За нею стоял высокий белокурый парень в зеленоватой нанковой поддевке и красной рубашке.

Он снял шляпу, расправил кудри и, должно быть, нечаянно положив руку ей на плечо, стал с жадностью пить из ковша.

Потом сказал, взглянув на нее ласковым взглядом:

— Ну, вот спасибо, — так спасибо! На душе отлегло! И отошел прочь.

— Откелева этот малой–то? — спросила стоявшая около Параши баба с свежим еще, но несколько мрачным лицом.

— Наймист[2] из Больших Вершин, — сказал кто–то из лежавших на земле. — Он вот у Федосея у мордвина внаем идет, в некруты…

— Это у Федосея–та! Много, чай, денег взял?

— А то нет?! Федосей уж второго нанимает… Вот в тот набор за Леску за свого из городу нанял во какого гожего мужика!

— Мужика–а? — грустно спросила старуха, подошедшая в эту минуту и пригорюнившаяся у колодезя.

— Мужика, мужика–а? — сердито передразнил ее говоривший парень. — Это так к слову сказалось!… А он, то есть, наймист–та, из мещан был, да гульлив больно, израсходовался! Вот этот, должно, тоже… Того, сказывали, на Кавказе убили.

— Убили–и! Ах ты батюшки–Господи! — прошептала старуха еще грустнее.

— Известное дело, убили! — продолжал лежавший. — Зато как гулял–то! Рубахи какие были… Ситец все французский… В Печоры пришел на ярмарку, начал в деньги играть с мужиками, проиграл три рубля да как закричит вдруг: «Что, говорит, тут в деньги играть! Давайте нам браги да вина… всех угощу! залью, кричит, всех!..» Мужики, известно, рады! Ей–Богу! не знал, просто пес его знает, куда и деньги–то сунуть. Пряников, стручков покупал, малым робяткам бросал! А уж как напился — и пошел плакать… «Прощайте, добрые вы люди, я уж топе–ря на войну на лютую пойду… там и голову свою сложу!» Ей–Богу!

— Ништо, ништо! — твердила, качая головой, старуха.

Параша слышала только начало этого разговора; узнала, кто был этот красивый русый молодчик. Она давно сидела на паперти с молодой, но мрачной бабой, которая была солдатка и вела подчас довольно веселую жизнь, так что мать Параши не раз, при случае, укоряла ее за дружбу с Ульяной, хотя Ульяна была им близкая родственница.

Немного погодя наймист очутился около паперти.

— Вы откудова? — спросил он у мрачной родственницы, опускаясь на землю,

— Мы–то?

— Известно вы! а то кто ж? Эка!..

— А из Печорок. Вон церковь–то у лесочка видна…

— Вот как! Это выходит нам, то есть, по дороге идти. Эта девка тебе сестра или сродственница какая?

Параша отвернулась.

— Вишь, я за ее за дядей замужем была…

— Что ж, овдовела, видно?

— Не–ет… Он в полку!

— Во как! То–то ты, небойсь, гуляешь? Ульяна ударила его кулаком в плечо.

— Ульяна, а Ульяна! — сказала вдруг Параша, — пойдем к тетушке Дарье Ивановне…

И с этими словами встала. Ульяна поднялась за нею, но едва подошли они к телеге, на которой Дарья Ивановна торговала пряниками, наймист оказался снова около них.

— Ты что ж опять подошел? — шопотом спросила у него Ульяна. Ведь, ей–Богу, не гожо так все… Наши печорские бабы вон смотрят.

Наймист ничего не отвечал ей, но красиво облокотившись на телегу и достав из кармана кожаный кошель с деньгами, обратился к старухе Дарье с следующими словами:

— Почтенная–с… изволь–ка отвесить нам фунтик то–варцу–то вашего.

— Чево тебе, родной: пряничков, аль стручков, аль вот мятных?

— Давай и мятных… Все одно! Оно бы сладко было, а то ничего…

И позванивал деньгами.

Старуха отвесила фунт. Наймист подал несколько пряников Ульяне; та начала завязывать их в платок.

— Дай девке этой, — шепнула она ему в порыве родственного чувства (она принимала все эти любезности на свой счет).

Параша не отнекивалась; смеясь, приняла угощение и, только немного зарумянившись, спрятала стручки за сарафан на груди.

— Ну, топерь ступай себе… — начала было Ульяна.

— Вишь ты какая! — возразил ей наймист, — а провожать–то разве нельзя?