Алексей Писемский - Старая барыня

Алексей Феофилактович Писемский

Старая барыня

Рассказ

{1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.

В селе В......е была последняя станция, на которую приехал я в родные пределы свои на почтовых, и потому велел себя везти на постоялый двор. Его держала знакомая старуха, по прозванию Грачиха и вор-баба, как обыкновенно прибавляли знающие ее - и бари и мужики: небольшого роста, с лицом багровым, как из красной меди, толстая, но еще проворная, услужливая, говорунья без умолку, особенно когда навеселе, а навеселе почти целый день с утра до полуночи. Подъехал я ночью, перезяб, как водится, до костей. Ощупью вошел по знакомой лесенке и отворил калитку в сени. В полумраке мерцала тоненькая сальная свечка в железном подсвечнике, воткнутом в столб, да из длинной трубы самовара вырывалось пламя от зажженной лучины; смутно видневшаяся лошадиная морда старательно грызла перилы, отделяющие сени от двора. Из отворенных дверей избы валил пар клубами.

- Хозяйка, старый хрен, господа приехали! - крикнул я.

- Ай, батюшки! Господа и есть, - послышался голос старухи, а затем она и сама появилась.

- В горницу пожалуйте, сударики, сюда, сюда, господа честные! говорила она.

Я вошел. Сильно нагретым и удушливым воздухом так и обдало меня.

- Старая, у тебя угарно! - сказал я.

- Нет, сударик, нету, с утра еще топлено, - отвечала старуха, а сама, впрочем, засунула жирную руку в отдушину и вытаскивала оттуда вьюшки.

Я между тем раздевался.

- Батюшки! - воскликнула старуха, всплеснув руками. - На-ка, барин-то знакомый, а я, старая дура, и не признала, на-ка! Откуда изволишь ехать?

- Из Питера.

- Ну, вот откуда. Не узнала я, не узнала, раздобрел больно, какой дюжий стал. Иван Петрович, сударь, недавно проезжали.

- Какой Иван Петрович? - спросил я.

- Иван Петрович Сорокин, чтой-то, словно не знаешь, благоприятели, чай?

Никакого Ивана Петровича Сорокина и во сне не видывал, но, догадываясь, что старуха хочет что-нибудь рассказать про Ивана Петровича, притворился.

- А что же? - спросил.

Старуха только махнула рукой.

- Ой, не говори уж лучше, такая у них этта пановщина была с барыней-то, что хоть до нехорошего... Мирила, мирила их, да и полно!

- Повздорили! - заметил я.

- Шибко, - отвечала старуха, - в грошовом калаче дело вышло, барин-то скупенек; сам вон кузовья покупает, чтоб хошь копейку какую выторговать; ну и принес с базара грошовый калач, да и потчует барыню, а той не нравится, из того и пошло: "Ты, говорит, мне все делаешь напротив", а та стала корить: "Ты, говорит, душенька, меня только мякиной и кормишь", ну и почали, согрешила я, грешная, с ними.

- И что же? - спросил я.

- Ничего, побранились, - отвечала старуха; и потом, вдруг переменив насмешливое выражение на грустное, произнесла печальным голосом: Тетенька-то твоя, батюшка, Марья Николавна, померла.

- Какая тетенька Марья Николавна? - спросил я.

- Ой, да Ометкина-то, чтой-то в Питере-то всех перезабыл.

- Ну, баушка, провралась, такой тетки у меня не бывало, - проговорил я.

- На, аль взаправду это не тебе тетка-то? Так, так, так!.. Николаю Егорычу Бекасову, вот ведь чья она тетка-то, - вывернулась старуха. Похороны, сударь, были богатеющие, совершали, как должно, не жалеючи денег. Что было этого духовенства, что этой нищей братии!.. - продолжала она, поджимая руки и приготовляясь, кажется, к длинному рассказу. Но в это время из соседней комнаты послышался треск и закричал сиплый голос:

- Пусти меня, кто меня смеет вязать. Ванька... хозяин мой... подлец, дай водки! Пусти меня... - и снова треск.

- Успокойте себя, Владимир Васильич, просим вас покорнейше, сусните хоть немножко, право слово, вам легче будет! - отвечал фистулой другой голос.

- Легче? Легости мне не надо. Я, значит, гуляю, а ты подлец - вот весь мой разговор с тобой, и кончено! - произнес сиплый голос и потом запел:

Гусар, на саблю опираясь,

В глубокой горести стоял!{401}

- Кто там такой? - спросил я.

- Охотник, батюшка... мужички в рекруты везут сдавать за себя... охотник загулял, - отвечала хозяйка.

- Что же трещит там такое?

- Ну, да хмелен уж очень, так посвязали его... опасаются тоже, чтобы чего не случилось, сюда-то уж приехал до зелена змея пьяный, да и здесь еще полштофа выпил, ну так и опасаются, посвязали.

- В таком случае, тетка, пусти меня в избу, здесь угарно, да и пьяный, - сказал я, вставая.

- Батюшка, да в избе-то тараканы, морозила, морозила, не переводятся окаянные, да и только.

- Нет, ничего, я не боюсь тараканов.

- Ну, как изволишь, - отвечала старуха и стала провожать меня, бормоча:

- Опасаются тоже, пятьсот рублев уж прогулял, пожалуй, еще облопается и пропали денежки.

Изба, куда я вошел, была большая и обрядная, стены струганые, печь белая, перегородка от нее дощаная, лавки и полицы чисто вымытые. В переднем углу под образами стоял стол, за которым сидел старик с бритой бородой, с двумя седыми клочками волос на висках, с умным выражением в лице и, как видно, слепой. Одет он был в синий, старинного покроя, суконный сюртук, из-под которого виднелась манишка с брыжами и кашемировый полосатый жилет, тоже, должно быть, очень старинный. Весь этот ветхий костюм его был чист и сбережен наперекор, кажется, самому времени. Рядом с ним помещалась тоже очень опрятная и благообразная старушка, в худеньком старом капоре и в ситцевом ватном капоте. На первый взгляд я подумал, что это бедные дворяне. При входе моем старушка сейчас встала, сказала что-то старику, тот приподнялся, и оба поклонились мне.

- Садитесь, пожалуйста, место будет, - сказал я.

- Ничего, сударь, - отвечала старушка каким-то жеманным голосом, отодвигая свои скудные пожитки в мешочке.

- Сидите, пожалуйста, - повторил я.

Старик прислушался к моим словам и, ощупав с осторожностью слепца лавку, сел, а потом, опершись на свою клюку, уставил на меня свои мутные глаза; старушка не садилась и продолжала стоять в довольно почтительной позе. Я догадался, что это не дворяне.

- Куда едете, любезные? - спросил я.

- В губернский город, милостивый государь, - отвечал старик печальным голосом.

- Дедушки, батюшка, охотника этого; провожают его... дедушки, подхватила хозяйка, ставившая на стол самовар.

- Деды этого молодца? - сказал я.

- Деды, - отвечал, глубоко вздохнув, старик и потупил свою седую голову.

- А званья какого?

- Мещане, ваше высокородие.

- Из роду мещане?

- Никак нет-с, напредь того были господские люди.

- Не в эком бы месте внуку Якова Иваныча надо быть, - вмешалась хозяйка, - вот при нем, при старичке, говорю, - продолжала она, - в свою пору был большой человек, куражливый. Приедет, бывало, на квартиру, так знай, хозяйка, что делать, не подавай вчерашнего кушанья или самовар нечищеный.

Старик горько улыбнулся.

- Не думали и мы, сударыня, что наше родное детище будет таким, проговорила старушка своим жеманным и несколько плаксивым тоном.

- Что говорить, мать моя, что говорить! - подхватила хозяйка, тоже плачевным тоном.

- Остался после дочери моей родной, - продолжала старушка, - словно ненаглядный брильянт для нас; думали, утехой да радостью будет в нашем одиночестве да старости; обучали как дворянского сына; отпустили в Москву по торговой части к людям, кажется, хорошим.

- Что говорить, что говорить, мать моя, - подхватила еще раз хозяйка.

- Что ж он, загулял там? - спросил я.

- Бог знает, сударь, как сказать, хозяева ли обижали или сам себя не поберег, - отвечала старушка.

Старик горько улыбнулся и перебил жену:

- Он еще с детства себя не берег, оттого, что в баловстве родился и вырос; другие промышленники по этому же делу, еще в мальчиках живши, в дома присылают, а наш все из дому пишет да требует: посылали, посылали, наконец, сами в разоренье пришли. А тут слышим, что по таким делам пошел, что, пожалуй, и в острог попадет. Стали писать и звать, так только через два года явился: пришел наг и бос. Обули, одели, думая, что в наших глазах исправленье будет, а вместо того с первой же недели потащил все из дому в кабак...

С каждым словом в голосе старика слышалось более и более строгости, а на глазах старушки навернулись слезы.

- Чьих же вы господ были? - спросил я, чтобы прекратить этот, видимо, тяжелый для них разговор.

- Господ мы были: госпожи гоф-интенданши{403} Пасмуровой, - отвечал слепец внушительно.

- Гоф-интендантши Пасмуровой, - повторил я, припоминая, что мне еще матушка рассказывала что-то такое о гоф-интендантше Пасмуровой как о большой, по-тогдашнему, барыне.

- Ваша госпожа была здесь довольно знатное и известное лицо? - сказал я.

При этом вопросе лицо старика окончательно просветлело.

- Госпожа наша, - начал он, не торопясь и с ударением, - была, может, наипервая особа в России: только званье имела, что женщина была; а что супротив их ни один мужчина говорить не мог. Как ими сказано, так и быть должно. Умнейшего ума были дама.