Призраки Дарвина - Ариэль Дорфман

Книга «Призраки Дарвина» написана под впечатлением от череды реальных событий, которые и правда имели место в девятнадцатом веке. Каким бы невероятным произошедшее ни казалось на первый взгляд, все тщательно задокументировано. Читателям предстоит самим решить, можно ли то же самое сказать о рассказчике в отношении его истории и судьбы.

Все случилось почти сразу после рассвета. Темнота, которой предстояло изводить меня, сгустилась так внезапно, что я сначала не мог дать ей имя. Как сразу понять, что эта тьма вызревала в какой-то архаичной зоне моего «я» и моих предков в течение сотни лет, и начать догадываться, что она заразила огромный слепой мир куда раньше? Ее непостижимое появление, как и многие другие ужасы, грядущие в моей жизни, было совершенно непредвиденным.

Я практически с самого начала искал признаки, которые могли бы предупредить о ее наступлении и подготовить к будущей катастрофе. Я помню свои юношеские руки, перелистывающие семейный альбом Фостеров, страницу за страницей, — ритуальное утешение, позволявшее остановиться и опознать на каждом фото мой прежний незапятнанный вид, водя указательным пальцем по тому, что раньше было сияющим ликом, задерживаясь на нем.

И так вплоть до моего четырнадцатого дня рождения, когда он исчезнет. Исчезнет изображение, исчезнет лицо, а не семейный альбом. Альбом и потом будут заполнять отец и младшие братья, и какое-то время мать. Мои родные и дальше будут находить свое место в этой бескрайней хронологии бесконечно обыденной жизни, выпускных и празднований, помолвок, игр и отпусков. Большая часть моей семьи растет, цветет и пахнет на страницах альбома, но уже без меня. Между прочим, в детстве я считал свою жизнь скучной — один день был похож на другой — и молился, жадно читая рассказы о море и странствиях в экзотических странах, чтобы со мной случилось что-то необычное. Так и произошло, но ждать пришлось до памятного рассвета, когда все изменилось.

Каким невинным я казался на первой фотографии, сделанной моим отцом. На снимке я сосал материнскую грудь — насмешливый прием, оказанный камерой, хотя и не мгновенно. Тогда, в 1967 году, это еще не полароид. Как и все младенцы, только что появившиеся на свет, я едва узнаваем на фото, но при этом достаточно похож, чтобы идентифицировать себя с этим малышом, не так уж сильно отличающимся от того, кого отец увидел в объективе, а камера щелкнула и заморозила во времени, пока я впитывал удовольствие вместе с молоком матери. Мама, такая лучезарная и ликующая, смотрит на меня, своего первенца. Только взгляните, с каким блаженством я причмокиваю, несказанно радуясь жизни. Мои снимки, которые продолжали отщелкивать отцовская и все другие камеры мира на начальном этапе моего существования, нормальны. Необыкновенно, восхитительно, до неприличия нормальны. Мое участие в семейном альбоме венчает последнее фото, сделанное за день до четырнадцатилетия, — снимок, который я увеличил и повесил над столом, чтобы постоянно напоминать себе о том, кем я был, но более не являюсь. Рядом висит портрет Кэм Вуд, который она, любовь всей моей жизни, подарила мне, — еще одно напоминание о том, что я, как мне казалось, потерял навеки.

Каким легким это было, пока длилось, — я про фотографический след, оставленный той ранней радостной жизнью: демонстрация каждой стадии собственного существования для других, для себя, для потомков, для объектива бесстрастного аппарата. Первая игрушечная уточка, засунутая в рот, первый зуб, выглядывающий оттуда как злоумышленник, первый шаг, когда меня держат за руку, первый шаг без посторонней помощи, второй шаг, все прочее, чем продолжали восхищаться родители: «Он ведь милая маленькая обезьянка? Ах ты, маленький дикарь!» Такими словами они описывали меня, не зная, что шутка обернется против них, ни о чем не подозревая, пока отправляли фотографию за фотографией бабушкам, дедушкам и дядям, показывали соседям, хотели те или нет. Они оставались в неведении, пока усталый клерк в офисе турфирмы вырезал мою первую официальную фотографию на паспорт (прикиньте, они правда потащили меня в Париж — в Париж! — в шесть лет, и я совсем крошкой стоял около Триумфальной арки, сунув руки в карманы брюк, и с любопытством погладывал на шимпанзе в зоопарке «Сада Аклиматасьон» в Булонском лесу — да, родители реально меня туда потащили!). Они были слепы и беспечны, когда воспитатели в детском саду потребовали мой портрет крупным планом, чтобы повесить его на доску рядом с рисунками цветов. Все просто и понятно. Щелк-щелк, все готово, а вот и фото, а вот и он.

Да я и сам ни о чем не подозревал. Ничто не предвещало — вынужден настаивать на этом — будущую мою судьбу и тот ужас, что поглотит мою жизнь по достижении половой зрелости. Когда кое-что случилось. Вернее, кое-кто. Он. Мой гость.

Я помню все, как будто это было вчера. Да тот день во всех отношениях и оставался вчерашним, никогда не переставал быть тем самым «днем накануне», став в сознании точкой, когда меня изгнали из современной жизни.

А начинался он, как и у миллионов мальчишек примерно моих лет.

На заре одиннадцатого сентября 1981 года — в свой четырнадцатый день рождения — я сделал себе подарок с утра пораньше, как раз на восходе солнца. Я впервые мастурбировал. Я думал о Камилле Вуд, о том, как накануне вечером — пока ее отец смотрел какой-то фильм в кинотеатре, вроде бы «Американского оборотня в Лондоне», — мы зашли так далеко, как она только позволила. Я вспоминал мучительные поцелуи, прикосновения, легкое поглаживание ее груди и кое-что еще, но мне было мало, мало, и на следующее утро я подумал о неизведанных глубинах Кэм, пока занимался этим в одиночестве под песню «Игры без границ» Питера Гэбриэла в судороге этих строк, мрачных строк: «Если бы взглядом можно было убить, так, наверное, и было бы».

Я убедил себя, что это секс навлек на меня то наказание, сам факт, что я с того пульсирующего момента и далее гарантированно мог производить потомство, так же как мои родители смогли зачать меня, повторяя спаривание многих поколений до нас, когда бесчисленные мужчины и женщины создавали