Владимир Набоков - Волшебник

Мгновенно, в провале синкопы, он увидел и то, чем ей это представилось — каким уродством или страшной болезнью — или она уже знала — или всё это вместе, — она смотрела и вопила, но волшебник ещё не слышал вопля, оглушенный собственным ужасом, стоя на коленях, подхватывая складки, ловя шнур, стараясь остановить, спрятать, щелкая скошенной судорогой, бессмысленной, как стук вместо музыки, бессмысленно истекая топленным воском, не успевая ни остановить, ни спрятать. Как она скатилась с кровати, как она теперь орала, как убегала лампочка в своем красном куколе, как грохотало за окном, ломая, добивая ночь, всё, всё разрушая. «Замолчи, это по-хорошему, такая игра, это бывает, замолчи же», — умолял он, пожилой и потный, прикрываясь мелькнувшим макинтошем, трясясь, надевая, не попадая. Она, как дитя в экранной драме, заслонялась остреньким локтем, вырываясь и продолжая бессмысленно орать, и кто-то бил в стену, требуя невообразимой тишины. Попыталась выбежать из комнаты, не могла отпереть, а он не мог ухватить, не за что, некого, теряла вес, скользкая, как подкидыш, с лиловым задком, с искаженным младенческим личиком — укатывалась — с порога назад в люльку, из люльки обратным ползком в лоно бурно воскресающей матери. — «Ты у меня успокоишься, — кричал он (толчку, точке, несуществующему). — Хорошо, я уйду, ты у меня…» — справился с дверью, выскочил, оглушительно запер за собой — и, ещё слушая, стискивая в ладони ключ, босой, с пятном холода под макинтошем, так стоял, так погружался.

Но из ближайшего номера уже появились две старухи в халатах: первая, как негр седая, коренастая, в лазурных штанах, с заокеанским захлебом и токанием — защита животных, женские клубы — приказывала — этуанс, этудверь, этусубть, и, царапнув его по ладони, ловко сбила на пол ключ — в продолжение нескольких пружинистых секунд он и она отталкивали друг дружку боками, но всё равно всё было кончено, отовсюду вытягивались головы, гремел где-то звонок, сквозь дверь мелодичный голос словно дочитывал сказку — белозубый в постели, братья с шапрон-ружьями — старуха завладела ключом, он быстро дал ей пощечину и побежал, весь звеня, вниз по липким ступеням. Навстречу бодро взбирался брюнет с эспаньолкой в подштанниках, за ним извивалась щуплая блудница — мимо; дальше — поднимался призрак в желтых сапогах, дальше — старик раскорякой, жадный жандарм — мимо; и, оставив за собой множество пар ритмических рук, гибко протянутых в пригласительном всплеске через перила, — он, пируэтом, на улицу — ибо всё было кончено, и любым изворотом, любым содроганием надо тотчас отделаться от ненужного, досмотренного, глупейшего мира, на последней странице которого стоял одинокий фонарь с затушеванной у подножья кошкой. Ощущая босоту уже как провал в другое, он понесся по пепельной панели, преследуемый топотом вот уже отстающего сердца, и самым последним к топографии бывшего обращением было немедленное требование потока, пропасти, рельсов — всё равно как, — но тотчас. Когда же завыло впереди, за горбом боковой улицы, и выросло, одолев подъём, распирая ночь, уже озаряя спуск двумя овалами желтоватого света, готовое низринуться — тогда, как бы танцуя, как бы вынесенный трепетом танца на середину сцены — под это растущее, руплегрохотный ухмышь, краковяк, громовое железо, мгновенный кинематограф терзаний — так его, забирай под себя, рвякай хрупь — плашмя пришлепнутый лицом я еду — ты, коловратное, не растаскивай по кускам, ты, кромсающее, с меня довольно — гимнастика молнии, спектрограмма громовых мгновений — и пленка жизни лопнула.

Работа над повестью шла в октябре — ноябре 1939 г. в Париже. Набоков писал позже, что «первая маленькая пульсация „Лолиты“» произошла, когда он лежал с серьёзным приступом межреберной невралгии: «В одну из тех военного времени ночей, когда парижане затемняли свет ламп синей бумагой, я прочел мой рассказ маленькой группе друзей. Моими слушателями были М. А. Алданов, И. И. Фондаминский, В. М. Зензинов и женщина-врач Коган-Бернштейн; но вещицей я был недоволен и уничтожил её после переезда в Америку, в 1940 году» («О книге озаглавленной „Лолита“». Послесловие к американскому изданию 1958 года). Несмотря на якобы неудовлетворенность на качество текста, за короткий период до отъезда в США Набоков успел предложить повесть как редакции журнала «Современные записки», так и владельцу издательства «Петрополис» А. С. Кагану для отдельного издания. Журнальные редакторы, возможно смущенные сюжетом, отказали своему постоянному автору в размещении повести. Абрам Каган публикацию повести не мог позволить при всем желании: война привела к свёртыванию всей проектов издательства, располагавшегося с середины 1930-х гг. в Бельгии. Последовательные заявления Набокова о том, что повесть была уничтожена и лишь единственная копия чудесным образом пролежала затерянной среди бумаг в течение двух десятилетий, никем не оспаривалась. В письме к Вальтеру Минтону, директору издательского дома «Путнам», от 6 февраля 1959 г. автор излагал историю с находкой рукописи следующим образом: «Я пребывал в уверенности, что давно её уничтожил, но при отборе нынче с Верой дополнительных материалов для отсылки в Библиотеку Конгресса откуда-то вынырнул одинокий экземпляр этой повести». Первым его желанием, утверждает Набоков, было депонировать манускрипт в библиотеку, но затем «что-то другое… пришло в голову» (SL89. P. 282). Не исключено между тем, что речь идет о собственном набоковском мифе, выросшем из сознательного в своё время отказа от публикации русского текста в Америке. Запутанная текстологическая история «Волшебника» осложняется полумемуарным свидетельством эмигрантского критика Владимира Вейдле, вспоминавшего в последние годы жизни, что Набоков показывал ему в Париже вариант повести, который носил название «Сатир». Девочка там «была не старше десяти лет», а финал вместо французской Ривьеры разыгрывался «в маленьком, отдалённом отельчике в Швейцарии» (DN86. P. 101). В черновых набросках героя, по-видимому, звали Артуром — в окончательной версии повести он лишился имени. Идея опубликовать в конце 1960-х гг. на волне успеха «Лолиты» не попавшую к вашингтонским библиографам рукопись «Волшебника» осталась нереализованной. Подобно редакторам «Современных записок», американский издатель отказался от этого предложения. На читательский суд Дмитрий Набоков вынес свой перевод в 1986 г. Название «The Enchanter» («Чародей») было дано в соответствии с прижизненной волей автора, окрестившего так в корреспонденции ещё не существующий английский вариант. По общему мнению критиков, на фоне позднего Набокова русского периода с вершиной его творчества «Даром» (1937–1938, 1952) повесть выглядит, как минимум, наброском более сложного произведения. По словам самого Набокова, только в «Лолите» у темы «втайне выросли когти и крылья романа» («О книге, озаглавленной „Лолита“»). Несмотря на это, русскоязычный читатель «Волшебника» получит взамен изящные аллюзии, отточенный стиль, упруго развивающиеся мотивы, острый сюжет (то самое, в отсутствии чего Набокова упрекали эмигрантские критики). Трудно не согласиться с самим писателем, сказавшим по поводу возможного перевода повести на английский язык, что «это образчик красивой русской прозы, ясной и прозрачной» (SL89. P. 283). Словарь «Волшебника» был востребован в русской версии «Лолиты», над которой Набоков работал в 1963–1965 гг. В примечаниях указываются некоторые параллельные места в обоих текстах. Повесть печатается по изданию «Звезда», 1991, № 3.

…эвфратский абрикос. — В примечаниях к переводу Д. Набоков поясняет, что именно этот фрукт послужил прототипом библейского запретного плода (DN86. P. 22).

…редкое цветение этого в Иванову ночь моей темной души… — Иванов день (Иван-Купала) отмечается 7 июля (24 июня ст. стиля). Считается, что в ночь накануне этого дня цветы и растения приобретают волшебную силу.

…довольно прибыльная профессия, охлаждающая ум, утоляющая осязание… и случалось, что месяцами воображение сидело на цепи… — Первая в цепочке реминисценций «Пиковой дамы» Пушкина. Германн «имел сильные страсти и огненное воображение, но твердость спасала его». Подобно Германну, герой «Волшебника» настойчиво преследует свою цель и ради ее достижения готов сделаться любовником больной женщины. Но, предлагая «живой туз червей» (Набоков), взамен он получает «убитую даму» (Пушкин)

суккуб — (от лат. succubare — «ложиться под») в мифологии западноевропейского средневековья демон, предлагающий себя мужчине в виде женщины.