Г Владимов - Три минуты молчания

- Что стоишь, Нинка, не познакомишь меня с товарищем военнослужащим? Солдат, - говорю, - матросу друг и помощник. Взаимодействие и выручка.

Нинка не двинулась, стояла между нами, к нему лицом, а ко мне спиною. А он вскочил, как на пружине, протянул мне руку.

- Сержант Лубенцов. А так вообще Аркадий.

Я и руку отдернул. Подошел к его гимнастерке, расправил, чтоб видны были лычки. А руку ему подал не сразу, сперва потер об штаны.

- Сенька.

- Очень приятно. Семен, значит?

- Что вы! - говорю. - Семен - это если трезвый. А так Сенька.

- Ну что ж, - говорит, - корешами будем? Ах, скуластенький, так и набивался на хорошее отношение.

- Не только, - говорю, - корешами. Может, и родственниками. Все ж таки Нинка нам не чужая.

Нахмурился скуластенький. А я подошел к столу и сам себе налил в стакан. В Нинкин. Он смотрел, моргал белесыми ресницами. Что же, думаю, ты сейчас предпримешь? Ударишь? Ну, это просто, я туг же с копыт сойду. Но только ведь этим не кончится. Я упаду, но я же и встану. И мне тогда все нипочем: бутылка - значит, бутылка, табуретка - так табуретка. А Нинка чью сторону возьмет? Поможет тебе меня выпроваживать?

- Прошу к столу.

Это он мне говорит, скуластенький, и ручкой показывает на стол. А я уже сам себе налил. Вот положение.

- Да нет, говорю, - благодарен. Только поужинал.

И полез вилкой в шпроты. Тут он снова заулыбался. Непробиваемая у солдатика оборона. Прошу прощения, - у сержанта.

- Как жизнь, морячок?

Это он у меня спрашивает, береговой, сухопутный.

- Да какая же, - говорю, - у морячка жизнь! Одни огорчения.

- Ну, это зря!

- А вот, представьте себе, один мой знакомый... ты его, Нинка, не знаешь... сошел, значит, на берег. Заваливается к своей женщине. На всех парусах к ней летел. А у нее, представьте, другой сидит. Ну, все понятно. Соскучилась женщина ждать. Но кто-то же из них двоих - третий. А третий должен уйти, как в песне поется. Мой знакомый ему и говорит: "Я тебя вижу или не вижу?" А он мужчина строгий, мой знакомый. Правда, уже его нет, удалился в сторону моря. Погиб в неравном бою с трескою. Ну, с кем не бывает. А тот, представьте, моргает и не уходит. Стесняется, что ли, уйти. Тогда мой знакомый, знаете, чего делает?..

Но тут я на Нинку посмотрел и замолчал. Она уже сидела на койке, ноги скрестила, а руки у ней лежали на коленях. Смотрела на меня и кусала губы. Но я не на губы смотрел, а на руки.

Я вам сказал или нет? - она судомойкой была на плавбазе. И еще всякие постирушки брала - и в море, и на дом, Всегда у нее полное корыто стояло в кухоньке. Представьте, сколько же она за свою жизнь всего перемыла, и какие у нее могли быть руки! Ей, наверное, и тридцати еще не было, я никогда не спрашивал, но руки еще лет на тридцать были старше, я честно говорю. Как будто с чужих содрали кожу перчаткой и напялили ей, а кожа не приросла, такая и осталась - мертвая, влажная, бледно-розовая, вся в морщинах, в мешочках. Когда я ее обнимал, я только и думал: хоть бы она меня не трогала этими руками, у меня всякая охота к ней пропадала. Я сам не свой делался, хотелось мне бежать от нее куда глаза глядят. Но и она как чувствовала сама от меня их прятала. Вот я их увидел и все тут забыл начисто. Зачем я сюда явился? Что я этому скуластенькому втолковывал?

- О чем же это я?

- Про твоего знакомого, Нинка напомнила. Губы у ней дрожали. - Чего же он сделал? Убил их?

- Да нет же! - Я засмеялся. - Третий-то - он был, вот в чем дело. Сказал он им: "Тогда за ваше счастьице!"

Солдатик смутился, но я взял его руку и чокнулся с ним.

- Чего ты смущаешься? - говорю. - Нинка, знаешь, какая женщина! Ты не пропадешь с ней, она тебя и обстирает, и обошьет. С ней сыт будешь, и пьян, и нос всегда в табаке. Ты только не бей ее, это мы все умеем, а что не так скажи ей с металлом в голосе, не тебя мне учить, она и послушается...

Такого со мной еще не было: я пил и трезвел. И вправду мне вдруг подумалось: может, это оно и есть, Нинкино счастье? Чем черт не шутит, может, ей с ним тепло будет на свете? А я тогда зачем тут стою, почему не уйду? Ведь у меня ж не серьезно с ней, я только лясы буду точить, голову ей баламутить, а у него, может, и серьезно?

- А ты, кореш, легок на помине, - скуластенький мне сказал.

Я допил и поглядел на него. Глазки у него повеселели, но что-то осталось в них тревожное. Не верил, поди, что все так добром и кончится, и он останется сегодня с Нинкой.

- Вот здорово! Что же вы тут про меня говорили?

- Да нет, не про тебя лично, а просто, Нинок сейчас ножик уронила; надо, говорит, постучать об стол, а то к нам мужчина пожалует. А я говорю: "Суеверие - привычка вредная. Если и пожалует, то вряд ли".

- Правильно говорите, Аркадий... Как вас там дальше?

- Васильевич. Я лично, например, в тринадцатое число не верю. И насчет черной кошки - это все глупости. А человек - хозяин природы, всего мировоззрения, он должен твердый курс иметь в поведении. И на все постороннее не обращать внимания. Вот, например, задумал - умри, а сделай. Согласен ты?

- Да что вы меня-то, у нее спросите.

- Нет, я о чем? Вот у меня тоже друг. Неустойчивый, все ему чего-то мерещится. А я на него воздействую постоянно. И перелом намечается, определенно. Вот, Нинок его знает...

Нинка поглядела на меня и вздохнула. Какой же был у него курс, у скуластенького? Сегодня - к ней под одеяло стеганое. А служба кончится - он к себе поедет, дома его другая ждет, запланированная. А Нинка все так и будет на Абрам-мысу жить, как чайка, светить окошком новому трепачу. А я что могу для нее сделать?

Я снял куртку - мех пристегнуть - и увидал изнутри карман, затянутый "молнией", плотно еще набитый. Вот разве только это. И то - если она возьмет.

- Выйди со мной, Нинка. Я чего скажу. Он так и примерз к стулу. Но улыбался. Конечно, не уведу же я ее.

- Что ж так скоро, морячок?

- Вахта, - отвечаю.

- Э, хорошая вахта сама стоит!

Ах, скуластенький, что ты еще про морячков знаешь? Но больше он меня не удерживал. Пожал мне руку - со всей, конечно, силенкой, - но как-то я почувствовал: нет, ненадолго у них.

Нинка пошла за мной, я пропустил ее в сени, помахал ему рукой и притворил дверь. В темноте я взял ее за плечи и притянул.

- Сеня! - она сама ко мне прильнула. Вот уж ни к чему. Я же не за тем ее звал. - Прогнать его, да? Скажи только...

Ничего, я подумал. Особенно она страдать не будет, если у них и ненадолго.

- Ты брось это, Нинка, выкинь из головы... Все у вас наладится, он, знаешь, верный, такой даром не гуляет. Это мне верить нельзя, а он положительный, ты и сама видишь.

- Ты за тем меня позвал?

- Нет, не за тем... Нинка, возьми у меня гроши.

- Ты что?

- Ну, на сохранение возьми, я все равно размотаю.

Я стал ей совать полпачки. Она меня схватила за руки - своими руками! я дернулся, выронил все, рассыпал по полу. Нинка нагнулась и стала шарить впотьмах. Я тоже с нею шарил, Нинка мне их совала в руку, а я опять ронял. Тогда она меня оттолкнула к стенке, стала одна подбирать, потом все сразу затиснула за пазуху, в карман. Я снова за ними полез - она вцепилась и держала меня за руки.

- Уйди! Уйди по-доброму. Ничего мне от тебя не надо! Сволочь ты, изувер!

Она уже меня не держала. Один ее голос - из темноты египетской, через слезы, - бухал мне в уши: "Сволочь... Изувер... Палач..."

- Не гони, я и так уйду.

- Иди! В последний раз тебя видела! Замерзни, гад...

Я нашарил щеколду, Нинка меня оттерла плечом и сама открыла дверь. Ветер нас ожег колким снегом. Нинка сразу притихла, - верно, уже не рада была, что гнала меня. Но не ночевать же нам тут втроем, хотя у нее и кухонька была в этой хибаре.

Нинка спросила:

- Как же ты дойдешь такой?

Я ее погладил по плечу и пошел с косогора. Прошел шагов двадцать услышал: стукнула щеколда.

С катера я все хотел разглядеть ее огонек, и не увидел - расплылся он среди прочих. Вот так весь вечер, думаю, все у меня невпопад, да он еще и не кончился, этот вечер...

Когда причаливали у морвокзала, матрос вахтенный замешкался, не вышло у него с ходу накинуть гашу, и я к нему полез отнимать ее, - как он меня отпихнет локтем!

- Отскочи, ненаглядный, в лоб засвечу!

Так, думаю, ну, быть мне сегодня битым.

8

Я только успел сойти на причал, они ко мне кинулись - двое черных, как волки в лунной степи.

- Сеня! - кричат. - Ну, теперь какие планы? Не знаю, как у бичей, а у меня планы были в общагу идти, спать.

- А я тебе что говорил! - это Вовчик Аскольду. - Мы-то по всему городу, с ног сбились, в милицию хотели звонить, не дай Бог замерзнет, а он - спать!

- Как это понять, Сеня? Ты постарел или с нами не хочешь знаться?

Да, вам таких корешей не иметь. Я от волнения даже сел на причальную тумбу. Ведь и вправду же я мог замерзнуть.

- Вставай, Сень, не сиди, вредно! - Они меня подняли под локти. - Пошли погреемся.

Вовчик сбоку плелся, дышал в воротник, а Аскольд - то вперед забежит, то приотстанет - и зубами блестел, рассказывал:

- Я ему говорю: "Вовчик, грю, это не дело, мы грех берем на душу, что его не разыскали". А он говорит: "Какой грех, он к бабе ушел, нас забыл". Нет, грю, он человек верный, что-то не то, вот так люди и погибают. Ну, мы на моторе к тебе в общагу, все щас перевернем кверху килем, а там тебя знают, Сень, ты человек известный. "Ищите его на Абрам-мысу, - говорят. Бывает, он туда ездит".