Ветер сулит бурю - Уолтер Мэккин

Теперь ему пришлось вступить в единоборство с непокорной лодкой, и понемногу голова у него начала проясняться. Лодка почти вышла из повиновения, но, напрягая всю свою огромную силу, он старался укротить ее. Удерживая ее носом против ветра, он чувствовал, что борется с кем-то, превосходящим его силой, и не сдается. И, почувствовав, как проясняется его голова, как приливают новые силы, он подумал:

«Что же я делаю?»

В ответ ему насмешливо захохотала буря. «Бежишь! — издевалась она. — Удрал, а теперь уже поздно. Как все трусы, ты бегством добился только своей собственной гибели».

И тогда он задумался.

«Что же я делаю со своей бедной черной лодкой?»

И многострадальная черная лодка, охая и раскачиваясь из стороны в сторону, ответила ему: «Ты губишь меня, Мико. Что я такого сделала, что ты так поступаешь со мной? Не служила я разве тебе верой и правдой всю твою жизнь, и твоему отцу всю его жизнь, и твоему деду, и его отцу? И вот как ты решил отблагодарить меня. Хочешь, чтобы разбилось мое старое тело в щепки и чтобы выкинуло эти щепки где-нибудь на незнакомом берегу в Клэре, по ту сторону залива? Неужели за все мои труды я должна вот так окончить свой век, валяясь жалкими обломками у чужого каменистого берега?»

«Да что же это я делаю, в самом деле? Что станется с моим отцом, и с матерью, и с дедом, если не только я покину их, но еще и отниму у них единственное средство существования? Когда теперь они смогут завести себе новую лодку? Где они ее купят? Как построят? Что будут делать, пока не приобретут себе новую лодку? Неужели моему отцу придется взять кирку и лопату и идти рыть за гроши канавы под окрики какого-нибудь десятника? Моему отцу!

Что должен был я сделать?

Знаю! Знаю теперь, когда уже поздно!

Надо было мне съездить брату раз по роже, и вытащить ее оттуда за руку, и сказать: „Это еще что такое? Ты что это выдумала? Да как тебе самой не стыдно такими делами заниматься?“

Вот что я должен был сделать. И вот что я теперь сделаю!»

И он навалился на румпель и начал поворачивать лодку назад.

«Ну ты, старая черная лодка, — сказал он ей, напрягая все силы, — вот когда пришло тебе время сослужить мне настоящую службу. От этого зависит все. Теперь уж либо все, либо ничего». Он даже протянул свободную руку и погладил ее, когда она в нерешительности приостановилась и замерла на месте, прежде чем отдаться на волю оторопевших от неожиданности волн. Он думал, что у него лопнет сердце, что руки вывернет из суставов, что старая лодка раскрошится, как печенье в кулачке ребенка.

А она все охала, и охала, и скрипела, и парус ее затрепыхался, и ему пришлось низко пригнуться, когда утлегарь[41] пролетел у него над самой головой. Ему удалось совладать с парусным канатом, туго намотав его на руку, и он чуть не закричал от боли, когда веревка впилась в мускулы. Но он не выпустил румпель и не выпустил канат, и медленно, старательно, задыхаясь от усилий, старая лодка стала поворачивать, и волны перекатывались через нее и хотели накрыть, но она все же повернулась не спеша, с расстановкой, а потом вдруг понеслась, как гончая, спущенная с поводка.

Люди, собравшиеся на берегу, не могли поверить своим глазам. Они видели только урывками, во время вспышек молнии, поединок человека со стихией, который происходил в полумиле от них, за сплошной завесой дождя, но они понимали, что там творится что-то уму непостижимое.

«Никогда им не справиться», — думал Большой Микиль, соединяя воедино лодку и человека.

«Никогда им не справиться», — думал дед, качая головой при мысли о шпангоутах, которые были постарше его самого.

И тут они увидели, как лодка выбралась из волн и пошла назад, и они с минуту еще постояли, а потом бросились бежать, и замахали руками, и закричали, и ветер подхватывал их крики и уносил куда-то.

Заметил ее дед.

Она стояла на коленях и смотрела на море. Мокрые волосы приклеились к лицу; она не надела ничего поверх юбки с кофточкой. Белая блузка промокла и липла к телу, так что она казалась голой. Мокрая юбка порвалась и пришла в полную негодность. Шелковые чулки в клочья изорвались, а туфли на высоких каблуках увязли в зеленоватой жидкой грязи и потерялись.

— Вставай, вставай, — сказал дед, — возвращается он.

Большой Микиль задержался около них, скинул плащ, набросил ей на плечи и побежал дальше.

Дед помог ей подняться.

— Ну, чего стоишь? — сказал он. — Беги что есть духу. Теперь уж он не пропадет.

Она посмотрела на него, а затем повернулась и побежала вдоль берега вслед за остальными.

Когда Мико входил в устье реки, он повернул голову и увидел их. Увидел, как они машут. Увидел, как они кричат. Увидел тоненькую фигурку на дожде и ветру, освещенную молнией. Всех их увидел.

Плащ сполз с ее плеч, и она так и стояла там в блузке и изорванной юбке. Белое и черное, белое и черное, с прилипшими к лицу волосами.

Он увидел Туаки.

«О Господи, ведь я же ударил Туаки! Я люблю Туаки! Я женюсь на Туаки!»

И он перегнулся и похлопал подпрыгивающую лодку по шершавому борту.

«Тварь ты моя милая, — сказал он. — Ах ты, моя ненаглядная старая черная тварь!»