Вишневые воры - Сарей Уокер

Я встала, подошла к книжным полкам и быстро нашла, что хотела, – недавно прочитанные мной мемуары Джонни Маркиза. Художник примерно моего возраста, хоть и не такой знаменитый, Маркиз в молодости (которая у мужчин растягивается как минимум до сорока лет) был известен не только своим искусством, но и своими выходками – он участвовал в буйных вечеринках в ночных клубах Манхэттена, разносил в клочья гостиничные номера, а однажды, в семидесятых, даже пытался угнать самолет, угрожая пилотам, как потом выяснилось, водяным пистолетом. Достигнув преклонного возраста, он решил остепениться, женился на девушке, годившейся ему во внучки, и своей старой, серой спермой, у которой давно истек срок годности, произвел на свет череду детей. В наши дни такое считается смелым и оригинальным.

Я перевернула книгу, ища название выпустившего ее издательства. Увидев внизу знакомый символ «H&V», я вспомнила: «Харт и Водрей». Это самый престижный в США издатель книг художников и о художниках. Я представила, что будет, если они выпустят мои дневники. Им придется сделать шаг в сторону от излияний Маркиза и ему подобных. Моя история будет совсем другой.

Размышляя об этом, о возможности поделиться своей историей, я вспоминаю стихотворение Мюриэл Рукейзер, посвященное моей любимой художнице Кете Кольвиц. В особенности эти строчки:

Я всю жизнь убегала от прошлого, боясь, что если я соглашусь с его правдой, то мир – не весь мир, а мой мир – расколется. Я боялась, что во мне раскроется такая глубокая бездна, что я из нее уже никогда не выберусь. И отчасти я была права. Я написала свои дневники, и эта бездна поглотила меня целиком и полностью. Но, к моему удивлению и облегчению, там, внизу, я увидела свет.

Этот свет помог мне совершенно ясно понять, что я должна сделать. Я должна рассказать правду о себе, о маме и сестрах. Часть этой истории отражена в моих картинах, а дневники расскажут остальное. Тогда я стану цельной; тогда я смогу выбраться из бездны.

Я позвонила по нью-йоркскому номеру Ребекки, осознавая, но игнорируя тот факт, что я ей порядком надоела.

– Вы можете кое-что для меня сделать? – сказала я, когда она взяла трубку. – Я написала мемуары и хотела бы, чтобы «Харт и Водрей» их напечатали.

– Вы написали историю своей жизни? – недоуменно спросила Ребекка.

– Жизни до моих двадцати лет.

– То есть о тех временах, когда вы еще не были знаменитой?

– Это все равно моя жизнь, Ребекка, – привычно огрызнулась я. – Если люди хотят узнать меня, история о моем детстве – неплохое начало, – добавила я. Это, впрочем, справедливо в отношении каждого человека.

– Сказать, что я ошеломлена, – значит ничего не сказать, – ответила Ребекка. – Вы же горой стояли за неприкосновенность вашей частной жизни. Ваши мемуары будут стоить целое состояние.

– Наверное, – сказала я, – но деньги меня не интересуют.

Она рассмеялась.

– Ох, Сильвия. От других своих клиентов я таких слов никогда не слышала. Вы прекрасны. Правда.

– Это вряд ли, – сказала я.

– Что я должна сделать?

– В моей жизни кое-что происходит, – сказала я. – Возможно, вы заметили.

– Да. – Она посерьезнела.

– Свои мемуары я записала в трех дневниках. Лола может связаться с моим агентом и договорится о публикации – как вы знаете, обычно она этим занимается. А вас я прошу пока сохранить эти дневники у себя.

– Не совсем понимаю.

– Если со мной что-то случится, я хотела бы знать, что их опубликуют. Мне важно это знать.

– Надеюсь, у вас все в порядке со здоровьем?

– Да, просто… – Мне было сложно облачать свои страхи в слова. – Если по какой-то причине меня уже не будет, я боюсь, что Лола не станет считаться с моим желанием опубликовать дневники. Она подумает, что это было спонтанное решение, что я не понимала, что делаю. И не захочет уничтожить мою репутацию.

– Уничтожить? – В голосе Ребекки послышалось беспокойство. – Но как…

– Не волнуйтесь, ничего ужасного я не совершила. Я не серийная убийца.

– Конечно, нет, – сказала она, хотя, думаю, вряд ли она так уж сильно удивилась бы, если бы в моем дворе однажды обнаружились захороненные тела. Я затворница, а значит, наверняка что-то скрываю.

– Никогда не знаешь, как поведет себя расстроенный человек, – пояснила я. Перед моим мысленным взором встала картина: голубые дневники горят в нашем камине. – Я бы предпочла отдать дневники вам на хранение вместе с письмом о том, что я хочу видеть их опубликованными, чтобы никаких других толкований моих намерений не возникло. Хорошо? Вы с Лолой можете обсудить это, когда она вернется из Бразилии.

– Поняла, – сказала Ребекка. – Я их сохраню.

Повесив трубку и не мешкая ни секунды, я написала письмо, в котором просила опубликовать мои дневники, желательно в издательстве «Харт и Водрей». Потом я добавила абзац о том, что купила особняк в Беллфлауэр-виллидж и хотела бы, чтобы там был организован музей, посвященный моей работе, и учебный центр для молодежи из бедных семей. Упаковав дневники и письмо в небольшую коробку, я написала на ней адрес юридической конторы Ребекки, а потом несколько секунд держала коробку в руках, словно пытаясь взвесить содержащуюся в ней правду.

Сотрудник Национальной галереи сделал свою работу очень быстро и деловито, без ненужного заискивания со мной, что меня очень порадовало. Они с Диего аккуратно упаковали «Эбигейл Кэлишер» и погрузили ее в микроавтобус.

– Вы уж будьте с ней осторожны, – сказала я, с опаской представляя ее путешествие авиакомпанией «Юнайтед» в Денвер, а оттуда в Вашингтон.

Сотрудник уехал, и Диего вернулся в дом вместе со мной. Чуть раньше он принес две буханки хлеба с цукини, которые они с Джейд испекли с утра. Они были завернуты в пергаментную бумагу, как подарки, и Диего развернул их только сейчас, когда мужчина из Национальной галереи ушел. Потом он помог мне устроиться на стуле.

– Вы хорошо питаетесь? – спросил он, доставая одну из буханок. На самом деле я весь день не ела. Кажется, у него был нюх на такие вещи.

– Вроде ничего.

– Я смотрю, у вас синяки проступили. Вы точно не хотите съездить к врачу?

– У меня все болит, но переломов нет, – сказала я, опуская рукава своего черного платья. Скрыть ушибы я забыла; сотрудник музея, должно быть, подумал, что жизнь порядком потрепала эту старуху.

Диего отрезал два куска хлеба с цукини и, пока они поджаривались в тостере, сделал мне чай. Я не возражала. Иногда мне хотелось, чтобы обо мне кто-то позаботился, хотя бы недолго. Вот только я никогда бы в этом не призналась.

– Простите, что говорю об этом, – сказал Диего, – но у меня такое впечатление, что вы немного не в себе.

– Я не в себе, – сказала я, благодарно принимая кружку чая. – Ты совершенно прав. – Мне хотелось смеяться.

Я жадно проглотила хлеб, и Диего отрезал мне еще.

– Так и знал, что вы ничего не ели, – сказал он, глядя на меня через стол и бездумно теребя руками зеленую резинку на кончике бороды. Мы с Лолой платили Джейд и Диего за их работу, но не за то, чтобы они о нас беспокоились. И я бы посчитала трогательным такое их внимание, если бы меня не раздражала вся эта суета вокруг меня.

Перекусив, я попросила Диего пойти со мной в кабинет, где вручила ему посылку с дневниками и попросила его как можно скорее отвезти ее в Эспаньолу и отослать по адресу ночной экспресс-почтой.

– Это срочно, – сказала я. – Я заплачу сверху.

– Никаких проблем, мисс Рен. Я все равно туда еду – Джейд как раз попросила кое-что там сделать.

– Слава богу. – Я была рада, что дневники отправятся в Нью-Йорк уже сегодня вечером.

Мы с ним пошли обратно к гостиной, и, повинуясь неожиданному импульсу, я сняла со стены одну из своих цветочно-эротических картин: темно-пурпурную петунию.

– Возьми, – сказала я. – Это для вашей малышки.

Он взял картину и принялся ее рассматривать. Через несколько мгновений, поняв,