Григорий Федосеев - Смерть меня подождёт (обновлённая редакция)

Впереди, над чёрными вершинами гор, полная белая луна впаяна в смутно-синюю полоску неба.

Неровные шаги людей тревожат тишину ночи.

Перебираемся по камням на левый берег, присаживаемся отдохнуть. Нине помогаем опуститься на камень. Бедняжка, откуда у неё берутся силы! Она не жалуется.

Слева, у подножья отрога, бойко закричала кедровка, первая уловившая признаки рассвета. И тотчас же на ближней лиственнице зашараборила белка. Прыгая с сучка на сучок всё выше и выше, она торопилась увидеть раньше других зорьку.

Мы идём всё медленнее, всё тяжелее. Да, близко рассвет: темнеют деревья и кусты, горы становятся выше и печальнее. Луна совсем уходит в тучи. Редкий туман, зарождающийся на дне расщелины, пытается прикрыть жалкую, беспомощную землю.

Вот и посветлело, иду впереди. Там, где тропа пересекает влажную почву, я внимательно присматриваюсь к борозде, протоптанной людьми, ищу свежий след Трофима. Нет, он здесь не проходил. Впереди из-за бокового гребня высовывается вершина Сага, угрюмая, предательски холодная, вся в снегу.

Ещё остаётся последняя надежда на балаган.

Коварный, медлительный свет озаряет восток. Лёгкий ветерок несёт в расщелину утро. Низко над горами мчатся тучи, точно полчища раскосмаченных дьяволов.

Всё чаще отрываюсь от своих, бегу вперёд. Гонит меня слепое предчувствие.

Тропа постепенно набирает высоту. Лес редеет, уступая место россыпям и стланикам. Уже близко подножье Саги. Но нас никто не зовёт, не замечает, да и, судя по поведению Бойки, поблизости никого нет.

Уже давно день, но солнце только что появилось из-за хребта. Тает снег, бугры румянятся спелой брусникой. Но напрасно пробудившийся ветерок шевелит жёсткую траву, ищет хоть одно живое существо, чтобы оно как-то выразило свой восторг великому светилу…

Преодолеваем крутой пригорок. За ним, под каменистым склоном, продолговатая поляна, окружённая стланиковой чащей. В углу стоит заброшенный балаган с давнишним огнищем. Никого в нём нет, никто не приходил. Меркнет последняя надежда…

Я никогда не видел на человеческом лице столько скорби и безнадёжности, как у Нины в момент, когда она подходила к пустому балагану. Теперь она убеждена, что стряслось самое ужасное. Её охватывает страх. Она не слышит нас, не верит своим глазам, опускается на четвереньки, лезет под балаган и руками сумасшедшей ощупывает подстилку, дальние углы… Потом вдруг роняет голову, прижимается лбом к земле, долго втихомолку плачет…

Никто не пытается поднять её…

Я не могу ждать. Сбрасываю рюкзак, передаю его Михаилу Михайловичу, зову Бойку, и мы с нею отправляемся вперёд, на вершину. Мои спутники остаются с Ниной, они пойдут следом.

Надо торопиться, забыть, что болят спина и ноги. Торопиться, даже если убеждён, что уже непоправимо опоздал.

Тропка круто берёт в гору, цепляется за карнизы. На ней никаких свежих следов. Порывы ветра лохматят стланики. Небо хмурое, вызывающее. Есть ли ещё на земле мрачнее и беднее природа, есть ли более тягостное молчание, чем то, что сгустилось сейчас над Сагой?

Иду с трудом. Задыхаюсь. Не чувствую ног. Но идти надо, может быть, Трофим ждёт нас. Великие духи, помогите выйти на вершину, не дайте упасть!

Вдруг впереди и где-то далеко правее жалобно завыла Бойка, и я внезапно весь наполняюсь жгучей болью. Ноги как-то сами по себе, без моего вмешательства, выносят меня на бровку. Вижу, справа, откуда всё ещё доносится безнадёжный вой собаки, летит ворон. Не заметив меня, он усаживается на вершину лиственницы, важный, довольный. Его чёрный, резкий силуэт на фоне багровой тучи, в ветреный день, поистине зловещ. Я вскидываю карабин, подвожу под ворона мушку, руки никогда не были такими уверенными и твёрдыми.

Пуля сбрасывает птицу на землю. Грохот выстрела не успевает смолкнуть, как слышится приглушённый стон оттуда, где только что выла собака. Бегу на звук сколько есть сил. В голове одна мысль — успеть бы!

Перебегаю лощину, ещё один гребень. Нигде никого. Бегу дальше косогором.

Что-то краснеет на примятом ягеле. Кровь!… Останавливаюсь, перевожу дух, пригибаюсь, рассматриваю. Вот содран лишайник, изломаны низкорослые рододендроны, вывернуты камни — кто-то трудно полз, оставляя на земле кровавые следы. Вижу внизу Бойку. Скатываюсь к ней. Собака подводит меня к рослому стланику, останавливается, поворачивает ко мне умную морду, пропускает вперёд!

За кустом глаза ловят живой бугорок, прикрытый старенькой одежонкой. Узнаю истоптанные сапоги, клок волос на голове, овал спины и широкую кисть правой руки, схватившуюся за ольховник.

— Трофим! — кричу я, бросаясь к нему.

Бугорок шевелится, медленно поднимается голова, на изувеченном страданиями лице ни рябинок, ни старого шрама, всё залито сплошной чернотою. И глаз нет, на меня смотрят белые, мёртвые шары

— Кто тут? — слабо доносится из открытого рта.

— Это я. Что случилось с тобой? Молчание.

— Ты слышишь меня, Трофим?

-- Ударила гроза, там… — и он силится поднять непослушную руку, показать скрытую теперь для него в вечной темноте вершину.

Я не знаю, что мне делать. Призываю на помощь всё своё мужество, весь запас спокойствия. Трижды стреляю в воздух из карабина, даю знать своим, чтобы они торопились. Затем снимаю с себя телогрейку, хочу подложить под больного. Ощупываю его ноги и не верю себе — они холодные. Потрясающе отчётливо и ясно понимаю — прикасаюсь к омертвевшему телу. В эту минуту, равную вечности, душа переполняется великим горем и бессилием. Меня охватывает страх: я ничем не могу помочь.

— Нина, где Нина? — слышу тот же далёкий голос.

— Она идёт, сейчас будет здесь.

— Я жду её. — И на его лбу появляется скупой, как роса в засуху, пот.

С трудом поворачиваю всего его на спину. Рубашка и брюки спереди разлезлись, обнажив чёрное, как и лицо, тело, обгоревшее и сильно потрескавшееся. Грудь разодрана, вся в кровавых следах от острых камней. Не знаю, что предпринять. Не могу нащупать пульс через корку обгоревшей кожи… Куда он, слепой, полз по этому крутому гребню, заваленному угловатыми камнями, без тропы, истекающий кровью?! Что в думах у него? Или только одно желание — ещё раз в этой беспокойной жизни встретиться с Ниной. Какая сила отстраняет от него смерть?!

— Трофим, потерпи, мы спасём тебя, ты ещё будешь жить! — я повторяю эти слова, хочу, чтобы он понял.

Он лежит спокойно, без движения. Мне жутко. Я вдруг сознаю, что от меня уходит самое дорогое, давно ставшее неотъемлемой частью моего существования…

Со мною нет бинта. Расстёгиваю на шее Трофима воротник, смахиваю ладонью с холодного лба пот, расчёсываю пятернёю разлохмаченные длинные волосы на голове. Его глаза совсем не замечают движения рук над ними, продолжают смотреть в небо. Лёгкая желтизна заливает левую щеку, обращённую ко мне. Я приподнимаю его голову. Нет, не умер. Невероятным усилием он продолжает жить.

— Пить… пить… — шепчут иссохшие губы больного.

Я вскакиваю. Выше, за границей кустарников, виднеется снежное поле. Бегу туда. Соскребаю пальцами с камня мокрый снег, сжимаю в комок. Тороплюсь назад.

Трофим слышит приближающиеся шаги, поднимает голову, пытается опереться на локоть левой руки.

— Нина? — В его голосе томительное ожидание.

— Это я, Трофим. Сейчас напою тебя.

— Где же Нина? — Он сразу мякнет.

— Придёт, клянусь, сейчас будет здесь. — Но мои слова, кажется, не задевают его слуха.

Я набираю в рот снега, потом припадаю к раскрытым губам Трофима. Он медленно глотает воду. Хочу положить его голову себе на колени, но вдруг ясно слышу голос Михаила Михайловича.

— Угу-гу!

— Трофим, Нина идёт!

Больной оживает, пытается приподняться. Невидящими глазами он шарит по пространству. Холодеющими пальцами Трофим ловит мою руку, и я чувствую, как весь он стынет, как невероятным усилием пытается удержать жизнь. Сердца не слышно. Мне страшно — он умирает. Я освобождаю руку, обнимаю, целую его тёплые губы. Тут, на губах, ещё остатки упрямой жизни, уже вытесненные к самому краю.

— Трофим, ты меня слышишь? Нина близко.

Он весь напрягается.

— Смерть меня подождёт! — чеканит он слова.

Я вскакиваю. Поднимаюсь на гребень. Вижу своих. Они торопятся ко мне. Впереди бежит Нина. Я ловлю её, прижимаю к груди.

— Где он?

— Трофим умирает, ждёт тебя… Наберись мужества, спокойно проводи его.

Она дико смотрит мне в глаза, вырывается из рук, бежит к лощине.

Я помогаю ей спускаться к стланику. Увидев лежащего на россыпи Трофима, она останавливается. Какое-то короткое время колеблется, жуёт пальцы. Затем медленно опускается на колени, будто врастает в землю.

— Троша— Что же это!… — её голос обрывается.

Трофим дрожащими пальцами ощупывает её лицо. Пальцы соскальзывают на правую щеку, находят знакомый, еле заметный шрам.