Виктория Токарева - Лавина

Люля получала валютную зарплату. Если перевести в рубли, набирались миллионы. Ее финансовая кривая шла резко вверх. А у Месяцева наоборот резко вниз.

Гюнтер прекратил заключать контракты, сказал, что в Европе кризис, никто не ходит на концерты.

Месяцев постепенно отошел от исполнительской деятельности. Пятьдесят лет - хороший возраст. Но он уже сказал свое слово и теперь мог только еще раз повторить то, что сказал. Выросли новые, тридцатилетние и шумно рассаживались на пиршестве жизни. У них был свой стол.

Месяцева все чаще приглашали в жюри. Он больше представительствовал, чем играл. Когда приходилось давать концерты, он вспахивал пальцами клавиатуру, но думал о своем. Шел как самолет на автопилоте. Программа задана, долетит и без твоего участия. И бывал рад, когда возвращался домой, в пустую квартиру.

Он научился жить один и привык к своему одиночеству. И даже полюбил его. Люди мешали.

Однажды среди бумаг нашел листок со стихами Алика.

"Пусть руки плетьми повисли и сердце полно печали"...

Месяцев не понимал в поэзии и не мог определить: что это? Бред сумасшедшего? Или выплеск таланта? Алик трудно рос, трудно становился. Надо было ему помочь. Удержать. Жена этого не умела. Она умела только любить. А Месяцев хотел только играть. Алик наркоманил. А Месяцев в это время сотрясался в оргазмах. И ничего не хотел видеть. Он только хотел, чтобы ему не мешали. И Алик шагнул в сторону. Он шагнул слишком широко и выломился из жизни.

Когда? Где? В какую секунду? На каком трижды проклятом месте была совершена роковая ошибка? Если бы можно было туда вернуться... Кукла из Ниццы стояла на книжной полке и смотрела перед собой стеклянными глазами.

Когда становилось невмоготу, Месяцев покупал коньяк и шел к Льву Борисовичу.

Лев Борисович в последнее время увлекся фотографией, и на его стенах висели храмы, церквушки, старики, собаки, деревья.

Пили коньяк. Все начинало медленно кружиться по кругу.

- Я сломан, Лева, - сознавался Месяцев. - У меня как будто перебита спина.

- Почему? - Лев Борисович поднимал брови.

- Меня покинул сын, талант и любовь.

- У меня никогда не было ни детей, ни таланта. И ничего - живу, комментировал Лев Борисович.

- Если бы я не прятал его от Армии, если он пошел бы в Армию, то остался бы жив...

- Или да, или нет...

- В тот день он сказал: дай денег. Если бы я дал ему деньги, он пошел бы на день рождения. И все бы обошлось...

Дальше Лев Борисович знал: Месяцев расскажет о том, как он выгнал Алика, как Алик попятился и ударился плечом о косяк и как ему было больно.

- Сейчас уже не больно. - Лев Борисович покачал головой.

- Он сказал: "Уйду, уйду..." И ушел навсегда.

Месяцева жгли воспоминания. Он говорил, говорил, чтобы не так жгло. Облегчал душу. Но зато нагружал душу Льва Борисовича. Лев Борисович искренне сострадал другу, но в конце концов научился противостоять нагрузке. Он как бы слушал вполуха, но думал о своем. Уезжать ему в Израиль? Или нет?

С одной стороны, туда переехали уже все родственники и на пенсию можно прожить безбедно. Овощи и фрукты круглый год. Апельсины стоят копейки. Вообще ничего не стоят. А с другой стороны, Израиль - провинция, как город Сухуми с пальмами. Все говорят только про деньги. И дует хамсин, какой-то мерзкий суховей. И вообще - он русский человек, хоть и еврей.

- А как ты думаешь? - спросил Месяцев. - Могла лавина придавить Алика?

Лев Борисович очнулся от своих мыслей.

Глаза у Месяцева были ждущие, острые, мученические. Надо было что-то ответить, но Лев Борисович не слышал вопроса. Отвлекся на свой хамсин.

- Что? - переспросил он.

Месяцев понял, что его не слышат. Он помолчал и сказал:

- Ничего. Так...

Аня родила мальчика.

Позвонила Ирина и сказала: если он хочет, то может прийти в родильный дом имени Крупской.

"При чем тут Крупская? - подумал Месяцев. - У нее никогда не было детей".

В родильный дом он пришел к назначенному часу.

Ирина, Лидия Георгиевна и Юра были уже на месте - в помещении, где выдают детей и мамаш. Они принесли все, что нужно для ребенка: конверт, одеяло, голубые ленты.

В руках у Месяцева были нарядные белые астры.

- Кто их понесет? - с раздражением спросила Ирина. - Руки же у всех заняты.

За стеной раздался плач новорожденного, низкий, квакающий, как клаксон.

- Это не наш, - категорически отвергла Ирина.

И сразу послышался другой плач - нежный, жалобный, умоляющий: иу... иу... иу...

- Вот это наш, - взволнованно узнала Ирина.

Она узнала родную кровь по звуку. По звучанию.

И в самом деле, вышла Аня в пуховом пальто, и рядом с ней оживленная нянечка с ребенком, завернутым в одеяло.

- Кто тут папаша? - бодро выяснила нянечка.

Юра выступил вперед, и ему вручили драгоценный груз.

Месяцев подошел к нянечке и дал ей денег.

- Как ты, Юра, держишь ребенка? - возмутилась Ирина. - Ты его уронишь.

Она забрала у Юры внука. Крепко прижала к своему телу.

Она никому не нужна. Она даже сама себе не нужна. Но этому существу, слабому, как древесная почка, она нужна. И эта надобность продлится долго. Дольше, чем ее жизнь.

Ирина пошла к выходу, проверяя ногами землю. Чтобы не оступиться. Не ошибиться. Но она знала, что не оступится и не ошибется.

Во дворе стали рассаживаться в машину. Юра - за рулем. Ирина с ребенком впереди. Аня и Лидия Георгиевна - сзади. Месяцев мог уместиться на заднем сиденье, хотя и с трудом.

- Ты зайдешь? - спросила Ирина.

Все ждали и смотрели на Месяцева. Он подошел и втиснулся в машину. Потому что они смотрели на него и ждали его.