Лидия Чарская - Дурнушка

— А разве вам бывает тяжело? — удивилась Зоя. — Чего вам недостает — вы богаты, у вас все есть, муж ваш так вас любит. А знаете ли, вот я угадала, почему вам бывает тяжело?

— Почему? — спросила я Зою.

— Вы скучаете… Ну, да, скучаете от безделья. Вам делать нечего! Или вернее, вы не хотите найти себе работу, вот вам и скучно. Ведь правда?

— Правда! — согласилась я.

Действительно, это была правда. Предположение моего мужа оправдалось. Я скучала здесь в деревне, в этой глуши.

Не того я ожидала, выходя замуж, от моей брачной жизни. Мне казалось, что я буду неразлучно все время с Сергеем, что мы будем работать и гулять вместе целые дни.

На деле выходило иначе. Он работал, запершись целыми днями у себя в портретной. Я скучала одна. Книги меня не прельщали больше. Писать сама я и не решалась больше начинать. Помогать мужу я старалась всеми силами, но дело почему-то мало клеилось у меня и я была плохою помощницей. Просто я неудачница. Неудачница и дурнушка — пришла я как-то к заключению в минуту особенной тоски. Вот Зоя находит, что я скучаю от безделья, какое же дело я могу для себя найти здесь? Школу устраивать она хочет сама. Что же мне остается делать?

Вот если бы судьбе заблагорассудилось подарить мне ребеночка, маленькую живую куколку, с которой бы я возилась целые дни, вот это было бы настоящее дело.

Мечты о ребенке все чаще и чаще приходили мне теперь в голову. Иметь свое собственное дорогое дитя казалось мне верхом блаженства.

Ах, тогда бы я не томилась своей бесполезностью в этом большом доме, я бы сумела вся отдаться заботе о нем. А пока… Пока я заботилась о чужих детях, навещая беднейшие избы Насиловки и раздавая ребятам маленькие подарки. Но здешние слобожане не были особенно бедны и моя благотворительность здесь не имела особого значения. И возвращаясь домой из слободки, я бросалась в кресло, мечтая о том, что и у меня самой рано или поздно, может быть, будет ребенок. 

Анна Степановна, заготовляя пасхальные бабы, куличи и пасхи, окончательно сбилась с ног. Когда я предлагала ей свои услуги, она только руками отмахивалась.

— Куда тебе, крохотка! — говорила она, — виданное ли дело, чтобы княжеское дитё в тесте пачкалось, — и продолжала варить, жарить, печь и месить, не покладая рук ни на минуту.

В портретной шла работа иного рода. Сергей окончательно переутомился и должен был уступить моей просьбе взять себе еще кого-нибудь на помощь, кроме меня. Такие помощники нашлись в лице Зои и Игнаши, скромно предложивших свои услуги. На мне до сих пор лежала чисто механическая часть работы — я только вырезала и подклеивала выборки из книг, на которые ссылался Сергей в своем новом историческом труде. Зоя же и Игнатий переводили с латыни ссылки на древних классиков, необходимые моему мужу. Во время рекреационных минуток мы беседовали без умолку; собственно, беседовали они, а я была только неизбежным свидетелем их нескончаемых споров.

Спорили они ежеминутно, с юношеской горячностью. Даже Игнаша, всегда сдержанный и тихий, часто вступал в спор, всегда держа сторону Зои.

Да и говорила она прекрасно, толково и определенно. В ее мудрой головке было столько прочно улегшегося материала, что в совокупности с молодыми пылкими убеждениями, засевшими прочно в душу Зои, она была находкой для серьезного собеседника, каким являлся мой муж.

Они получали от Сергея плату за свой труд и принимали ее без ложного смущения из его рук. И это мне нравилось ужасно в молодых людях. Особенно Зоя нравилась мне, начиная с ее скромного поношенного платья, которое она носила с видом развенчанной королевы, и до ее обаятельного личика. А между тем где-то глубоко в тайниках моей души я чувствовала какое-то глухое недовольство.

Мне было горько и досадно, что я не могла помогать моему мужу, так как это делали Игнатий с Зоей. Я не знала латыни и не обладала знаниями Зои и Игнатия. Они оба были хорошо образованы. И дополнили свое образование саморазвитием, много читая серьезные научные книги.

Мне было далеко до них обоих, и я сознавала это. Сознавала также и то, что моему мужу приятно беседовать с ними и вести длинные споры на научные темы. И в душе моей пробуждалось мало-помалу нехорошее чувство зависти. Я бы хотела, чтобы Сергей принадлежал исключительно мне. Мне досадно было видеть его оживленно беседующим с другими на те темы, о которых я имела самое смутное понятие. Мне даже казалось, что в такие минуты он совсем не замечает меня и забывает о моем присутствии. И глаза мои с укором обращались к мужу, и с языка готовы сорваться слова упреков и негодования. Сергей не мог не заметить моего настроения, и это его волновало, очевидно.

— И нужно нам было замуравить себя здесь! Я знаю, что ты тут соскучишься! — несколько раз с раздражением сорвалось с его губ, когда мы оставались вдвоем по уходе наших помощников. Можно было бы работать и в городе. Надо было только строжайшим образом запретить принимать наших светских гостей во всякое время. И, наверное, дело пошло бы не хуже, чем в этой пустыне, где ты так скучаешь.

Я предпочитала молчать, не решаясь напомнить мужу, что серьезно работать можно только в уединении, как он сам мне это говорил не раз.

Дело с изданием не ладилось. В Петербурге случилась задержка с прошением по поводу разрешения издавать журнал. Те из сотрудников, которые были необходимы Сергею, ставили невероятно большие условия для молодого дела, и, наконец, последнею помехой являлась я сама, да, я, или, вернее, моя неудача на поприще литературы. Я положительно не могла работать… А Сергей возлагал на меня такие надежды! Он ничего не говорил со мной по этому поводу после того, как прочел мой злополучный рассказ, но я видела по выражению его лица, по всем его взглядам, что он все еще ждал от меня чего-то, все еще не хотел разочароваться в моем призрачном даровании, на котором я сама давно поставила крест.

Это ожидание, этот постоянно, как мне казалось, его вопрошающий взгляд изводили меня, заставляли поминутно хвататься за перо, но — увы! ничего не выходило. Я вовсе не могла писать.

Зато Зоя работала, как вол. В короткое время она настрочила три, четыре статейки. Правда, она не вносила ничего в них самобытного, оригинального за отсутствием таланта, но зато ее вещи, наполненные ссылками на ученый и классический мир, дополненные ее собственными рассуждениями, очень разумными и верными, доставлявшими интересный материал для журнала Сергея.

Накануне Пасхи наш дом принял праздничный вид. В столовой расставили стол, покрытый белоснежною скатертью и уставленный пасхальными яствами, мастерски состряпанными руками Анны Степановны. Старик Роговцев принес мне чудесное деревцо белой сирени, первый весенний дар наших оранжерей. Деревцо не пахло, но необъяснимой нежностью и чистотою веяло от его прелестных белых цветов.

— Точно ты, моя Наташа! — улыбаясь, произнес Сергей, войдя в столовую, — точно ты: ты не красавица, но сколько невидимого прекрасного кроется в тебе!

Я не могла не улыбнуться, в свою очередь, и недоверчиво покачала головою.

Мы еще реже виделись за последнее время. И я сама избегала общества мужа и его новых помощников. Я дулась, чувствуя себя обиженной недостатком внимания с их стороны: они, казалось мне, и без меня обходились прекрасно. Я была лишнею и во время работы, и во время их споров и бесед. Но сегодня праздничное настроение захватило и меня. Завтрашняя ли Пасха, или веяние весны, врывавшейся через открытые форточки, не знаю, но на душе становилось легче и веселей. И у мужа, очевидно, все благоприятно устроилось в его деле, потому я давно не видела его таким радостным и веселым. Из Петербурга пришло, наконец, разрешение на издание журнала. Кое-кто из нужных Сергею лиц сами напросились в участники дела. И потом, что было важнее всего, его повесть, над которой он трудился последнее время и на которую возложил столько светлых надежд, была, наконец, закончена. Он обещал дать мне ее прочесть.

— Ты знаешь, признаться, я, было, струсил, — каялся он мне, — что не придется увидеть наш журнал, а сейчас я спокоен.

— Я всегда верила, что ты сумеешь побороть все препятствие, Сергей! — произнесла я убежденно и горячо.

— Потому что ты любишь меня, Наташа, спасибо тебе за это, а кто любит, тот верит. Ты видишь меня в розовом свете, потому что твое чувство ко мне…

— Да, Сергей, — перебила я его, — я люблю тебя!..

Мне так хотелось дать ему понять, как сильна моя любовь к нему, какую громадную жертву приношу я в то время, как уступаю его делу и обществу чужих людей. Но я только крепко пожала его руку и попросила его прочесть его повесть мне.

Действительно, она заслуживала восхищение. Новая, свежая и горячая, вышла она бодро и просто из-под его пера. Ничего повторенного, старого не встречалось в ней. И способ изложения был совершенно своеобразный, новый. Резкие штрихи, мазки, но до того яркие, что двух-трех таких мазков достаточно было, чтобы схватить характер действующего лица. В ней была сама жизнь как она есть, жизнь бурливая, кипучая, точно река, прорвавшая плотину. Читая эту рукопись, я вся дрожала от охватившего меня волнения, упиваясь и красотою слога, и захватывающим интересом сюжета.