Лидия Чарская - Дурнушка

— Дорогой мой, как это хорошо! — искренне вырвалось у меня, когда, с трудом оторвавшись от последней страницы, я бросилась к ожидавшему моего приговора Сергею, — ты так дивно написал это!

— Добрая Наташа, — произнес он с выражением неизъяснимой признательности и ласки, — ты мой друг, спасибо тебе! Посмотрим, что скажут чужие! Они, говорят, лучшие ценители.

— Зоя и Игнаша, например, — сорвалось у меня помимо воли, обиженно и сердито.

Сергей вскинул на меня удивленные глаза.

— Что с тобой, Наташа?! Ты еще никогда так не говорила со мною! Ты нездорова? Взволнована чем-нибудь?

Точно что ударило мне в голову. Мое сердце забилось. Слезы обиды обожгли глаза.

— Я… я… я нездорова? Нет, нет, я просто не привыкла к такому отношению! — почти прорыдала я… — Дома у tante Lise я не чувствовала себя такой одинокой, как здесь… Ты… ты… совсем не любишь меня… И… и… все твое время отдаешь работе и новым друзьям!

И я разрыдалась, упав в кресло и закрывая руками лицо.

Несколько минут длилось молчание. Потом Сергей подошел ко мне. Нежно, но настойчиво отвел мои руки и проговорил серьезным почти строгим голосом, глядя мне прямо в глаза.

— Послушай, Наташа, я вижу, ты начинаешь капризничать со скуки, и это нехорошо. Тем более нехорошо, что слова твои несправедливы. Ты знаешь, что я не могу не работать, это моя профессия, мой труд, наконец. А Игнатий с Зоей мне очень полезны, и ты сама увидишь это, когда твое дурное настроение пройдет. Если же ты находишь, что дома тебе было лучше, то поезжай погостить к tante Lise. Я приеду за тобой через две, три недели. Я отлично понимаю, что с моей стороны было глупо запирать тебя, такую молодую, привыкшую к другой, светской и шумной жизни, здесь в деревне, но, признаться, я считал тебя совсем другою, чуждой суеты и шума большого света. Я думал…

— Что я слишком дурнушка для того, чтобы вести светский образ жизни, — простонала я.

— Перестань, Наташа! — уже совсем строго произнес Сергей, — ты отлично знаешь, что не во внешности дело. А теперь советую тебе перестать плакать и подумать хорошенько о моем предложении поехать рассеяться в Петербург. Ты еще захватишь конец сезона.

— Ты хочешь отослать меня отсюда, Сергей! — чуть слышно прошептала я, готовая снова разрыдаться.

— И это могла сказать моя милая, моя добрая и умная Наташа! — укоризненно проговорил он. — Подумай хорошенько о твоих словах. Ты раскаешься в них очень скоро, Наташа, лишь только найдешь в себе способность спокойно анализировать, дорогая. Я не хочу мешать тебе сейчас в этом. Успокойся! Мне надо идти работать.

И сказав это, он вышел из комнаты.

Мне хотелось броситься следом за ним, попросить у него прощение, сказать ему, что я глупая, смешная, дурная, что я люблю его всею душою, но я осталась, частью из застенчивости, частью из ложной гордости, сидеть в своем кресле и дала ему уйти, в то время как сердце мое разрывалось от тоски и горя.

"От женщины зависит создать семейное счастье" — вспомнила я слова tante Lise и моя душа затрепетала. А я не сумела создать моего собственного счастья! — вихрем пронеслось у меня в мыслях и Сергей меня разлюбит, разлюбит теперь.

И только к вечеру перед тем как идти в церковь, я успокоилась немного. Сергее я не видела до самой заутрени. Он зашел за мною совершенно одетый, чтобы ехать в Насиловку, и просто, как будто ничего не произошло между нами, протянул мне руку.

Пасхальная заутреня в деревне, среди простолюдья, окружавшого нас тесным кольцом в нашем маленьком храме, привела меня в умиленный восторг. Даже самая скромность слободской церкви имела свою трогательную прелесть. Светлые ризы, нехитрое пение насиловского дьячка и эта серая толпа молящихся, ласкали душу и навевали в голову хорошие, чистые мысли.

— Боже мой, — шептала я, впиваясь восторженными глазами в образ Спасителя. — Сделай меня доброй и кроткой. Пошли мир и спокойствие моей душе. Дай мне не огорчать Сергея так, как сегодня. Пошли нам счастья, Боже! Молю Тебя об этом всеми силами души!

А кругом, со всех сторон, надвигалась свежая ясная апрельская белая ночь. В ее сквозных сумерках предметы казались цельнее и определеннее, точно рельефные изображение на громадной картине, созданной Великим Мастером. После троекратного "Христос Воскресе" священника началось обычное тихое ликование прихожан. Две или три бабы из слободы подошли ко мне с робким "Христос Воскресе". Я перецеловала их, а за ними почти всю женскую половину церкви, тянувшуюся ко мне с пасхальным приветствием.

Мы возвращались пешком в обществе отца Николая и отца Виктора, его симпатичной молодой дьяконицы, Зои и ее жениха. Дьяконица болтала без умолку, поминутно прибавляла в разговоре со мною "ваше сиятельство", несмотря на неоднократный протест с моей стороны, к полному восторгу насмешницы Зои.

Мы незаметно дошли до дому, и пригласили всех к нам разговеться.

Пасхальный стол ломился под тяжестью домашних окороков, пасок и печений. Анна Степановна превзошла самое себя. Наши гости воздали должное ее кулинарному искусству.

Зоя и симпатичная дьяконица оживляли все своей веселой болтовней. Я несколько раз вскидывала глазами на Сергея и каждый раз, встречая его добрый, ласковый взор, успокаивалась сердцем.

— Нет, нет, он не разлюбит, он простил, он не судит свою глупую Наташу за ее капризы! — вихрем проносилась в голове моей быстрая мысль.

Когда я христосовалась с ним в церкви он успел шепнуть мне:

— Ну что же, не оставишь меня, Наташа, не уедешь без меня в твой шумный, пестрый Петербург?

Тогда я не успела ему ответить, зато сейчас за пасхальным столом мои глаза говорили за меня то, что я переживала. И снова яркое счастье манило меня своей улыбкой, и я чувствовала себя радостно и хорошо.

А колокола звонили и переливались на тысячу ладов, и не было числа и конца, казалось, этим звукам, зарождавшихся в белых сумерках весенней ночи и откликавшимся звонким эхо где-то глубоко, глубоко, в самых сокровенных недрах умиленной души. 

Прошло три недели. Весна еще больше выдвинулась вперед, сея невидимой рукою цветы и травы на ожившей почве. Ландыши уже появились; по крайней мере, слободские девчурки приносили их мне по утрам, и няня Анна Степановна уставляла все мои столики и этажерки вазами, наполненными этими чистыми, как детские глазки, ранними цветами. Ландыши благоухали, восхищая меня и дурманя своим нежным и острым ароматом.

Сергей снова жадно набросился на работу… О недавней нашей размолвке не оставалось и следа. Теперь, когда и повесть, не дававшая ему покоя, была окончена, послана в Петербург и одобрена одною из лучших редакций толстых журналов, он вполне мог отдаться делу издания. Нам оставалось всего две недели до отъезда. Квартира для конторы была уже подыскана друзьями мужа, служащий персонал тоже, дача в Павловске нанята, и нам оставалось только ехать туда, откуда поминутно летели деловые призывы участников издания и наших добрых знакомых. Оттуда мне писала и Лили. От ее писем веяло английскими духами и еще чем-то далеким, позабытым из моего недавнего прошлого. "Viens plus vite[12], — писала она, по своему обыкновению делая неизменную смесь русского с французским. — Я по тебе так соскучилась, Тася, мне одной не весело выезжать с мис… А ты уехала, покинула нас, злая!"

Она была все та же веселая, праздничная Лили.

Но мне она казалась теперь чужой и далекой, еще больше далекой, нежели раньше. Даже с милой Кити у меня не находилось уже ничего общего, как прежде. Они жили, радовались и горевали, всего в меру, понемножку, но — Боже мой! — какими ничтожными казались мне их интересы на неизменной почве светских условий. Здесь, в глуши, в этом захолустье, лишенном шума и блеска светской жизни, все чувствовалось и переживалось куда глубже и сильней…

А чувствовать и переживать было что. Сергей ходил хмурый и усталый. Он слишком переутомился. Ему следовало отдохнуть. Даже книжка периодического издания с напечатанной в ней повестью не порадовала его так, как бы мне этого хотелось. Напротив того, он взволновался еще больше, прочитав, или, вернее, проглотив первые страницы.

— Ведь хорошо, сам вижу и знаю, — говорил он, нервно шагая взад и вперед по портретной, — а вот разубеди-ка других, заставь верить, что хорошо!

— Все поверят, Сергей, все убедятся, — протестовала я.

— Ты думаешь? — впился он в меня глазами.

— Я убеждена в этом!

— Ты мой добрый гений, Наташа! — расцветал он улыбкой во все лицо.

В тот же вечер пришли снова работать Игнаша и Зоя.

— Не могу ли я помочь вам? — предложила я свои услуги.

— Ну, нет, Наташа, здесь нужно тонкое знание дела. Придется делать объявление журнала, а для тебя это китайская грамота, — засмеялся Сергей.