Собрание сочинений в десяти томах. Том 10 - Юзеф Игнаций Крашевский

Никто не в состоянии описать радость и бешенство, которые овладели Ксаверием, подбрасывавшим вверх шапку при въезде в предместье Варшавы. Разговор на польском языке и варшавский акцент приводили его в безграничный восторг. Начиная уже с самого Вроцлава он останавливал всех встречных, и рот его ни на минуту не закрывался.

Несмотря на страх, сердце Масловского радостно билось при мысли вскоре увидеться с отцом, который по наружности казался суровым и вспыльчивым, но вместе с тем горячо любил своего сына, хотя последнее старался тщательно скрыть, желая этим сохранить к себе больше уважения; в сущности, он был добр и выдавал себя нередко.

Пан стольник Масловский был, по выражению Брюля, его другом; сам же он называл себя слугой его эксцеленции. Ксаверий побежал по улице, рассчитывая хоть случайно узнать от кого-нибудь, где квартира стольника. Он останавливал всех, попадавшихся ему по дороге дворян и, сняв шапку, спрашивал:

— Не будете ли вы так любезны указать мне, где живет стольник Масловский?

Одни вежливо отвечали, другие улыбались и острили, третьи советовали справиться в том или другом месте. Ксаверий шел уже уставший и злой, как вдруг заметил хорошо ему знакомого Мацька, служившего у его отца: он вез на маленькой тачке бочонок, должно быть полный, судя по усилиям, которые он употреблял, чтобы сдвинуть тачку с места. Мацек шел, опустив голову, запыхавшись и весь в поту, несмотря на холод.

— Стой, Мацек! Ради самого Бога! — воскликнул он. — Где отец?

Испугавшийся таких восклицаний, бедный Мацек выпустил из рук тачку, так что бочонок едва не слетел на землю.

— Господи! — воскликнул он, увидев Ксаверия. — Боже милосердный! Да ведь это паныч! А сколько уж раз за вас молился пан стольник, какие тут ходили дурные вести!

И он бросился целовать ему колени.

— Слава Богу, что я тебя встретил! — воскликнул Ксаверий. — Отец здоров?

— О, слава Богу, так себе, понемногу.

— Что же ты везешь?

— Конечно, вино; третий день уже как у нас пьют насмерть, — сообщил Мацек Масловскому. — Там что-то такое… какое-то дело о сейме. Говорят, что вино идет на счет министра. Пан стольник, как хозяин, доливает себе понемногу воды, чтобы не опьянеть, но и он тоже немножко того, а остальные — так совсем готовы! Издали слышно, как они кричат.

Ксаверием овладело какое-то неприятное чувство.

— Где же вы остановились?

— На Пецовой улице; пан стольник нанял пять комнат. В трех уже лежат, как убитые, пьяные гости; который протрезвится, так ему снова доливают.

Не расспрашивая больше, Ксаверий отправился. Вскоре они вошли во двор, переполненный возами, санями, прислугой, жидами и толпой любопытных. В углу фокусник манипулировал медными шарами и кубиками; любопытные присматривались и не замечали, как карманники делали ревизию их карманам. Во дворе и в доме был страшный шум: нужно было привыкнуть к нему. Отсюда уже слышен был хор подвыпившей шляхты, а на окнах, хотя еще был день, горели свечи. Ксаверий больше не нуждался в проводнике: шум и пение указывали ему дорогу.

Подойдя к дверям, он оправился, снял шапку, перекрестился — он всегда с боязнью являлся к отцу, — и, открывши двери, вошел в большую комнату, посередине которой стояли друзья стольника и, подняв бокалы кверху, рычали охрипшими голосами соответствующую песенку:

Особенно выделялся один сильный бас; обладающий этим голосом сидел на скамейке и, сложив руки в трубу, приставлял их к губам и так орал, что казалось, его глаза выскочат вон, а из лица брызнет кровь.

Запах вина, кушаний, свечей, сапог, слегка смазанных дегтем, и еще какая-то вонь бросились в нос вошедшему, который покорно остановился у дверей и дальше не смел сделать ни шагу- Впереди стоял стольник Масловский, мужчина громадного роста, с приличным брюшком, с которого совершенно сваливался пояс.

Должно быть, прежде он был очень красив, но жизнь, располагавшая его тело к ожирению, стерла благородные черты. Высоковыбритая голова, широкий завернутый ус, голубые, наполовину закрытые глаза придавали ему вид опьяневшего Сарданапала. По лицу его видна была сангвиническая натура, старая, рыцарская, но вместе с тем и отмеченная явного печатью придворной службы. Одной рукой он держался за бок, у сабли, с которой не расставался даже за столом, а ночью клал ее возле подушки; другой он поднимал бокал, наполненный до самого края золотистой влагой. Сначала он не заметил или не узнал сына, так как при виде вошедшего лицо его не изменилось, но вдруг задрожал, раскрытый рот сжался, и он бросился к дверям.

— Ксаверий! — крикнул старик, порывисто схватывая обеими руками голову сына и страстно целуя ее. Тут же он оттолкнул от себя Ксаверия и продолжал:

— Говори же, бестия этакая, что с тобой было? Ведь, Бог знает, что толковали, и я уже оплакивал тебя!

Веселая шляхта мгновенно окружила их и закричала:

— Виват! Здоровье Ксаверия!

— Оставьте, господа, — прервал старик, — только еще не хватало пить за здоровье такого мальчишки! Пусть объяснится.

— Тс! Тс! — зашипели шляхты.

— Veto ему! — раздался чей-то голос. — Надо ему дать капель! Все оглянулись, чтобы найти бокал.

Мацек, успевший втиснуться в комнату, уже нес бокал, проливая вино по дороге. Бокал этот насильно всунули в руки ошарашенного Ксаверия.

— За здоровье дорогого отца! — провозгласил он. Вслед за ним быстро подхватили все: — За здоровье нашего дорогого стольника! Дорогого стольника здоровье!.. До ста лет!

От этого шума даже те, которые спали в двух дальних комнатах, проснулись и, шатаясь, кто как мог держась за стену и двери, начали протискиваться в залу.

— За здоровье стольника! — шумели, гудели и орали опьяневшие гости.

Растроганный отец еще раз поцеловал сына.

— Теперь говори! — обратился он. — Господа, успокойтесь! Дворянин его превосходительства министра Брюля просит слова.

Ксаверий вообще был одарен даром слова; но каждый раз, когда ему приходилось блеснуть своим красноречием в присутствии отца, он всегда конфузился, заикался и ему не удавалось связно говорить. Но этот раз, под влиянием ли вина или общего состояния собравшихся, а может быть отцовской нежности и радости, Ксаверий говорил точно по писанному. Он начал рассказывать свои приключения остроумно, "с перцем и солью", не щадя ни власти, ни виновных. Отец стоял онемев; шляхта хваталась за бока. Местами, когда он описывал Фридриха и его привычки, к которым он имел время присмотреться в обозе, поляки хватались за сабли