Назови меня своим именем - Андре Асиман

Очередной летний постоялец.

Очередная скучная история.

Затем, уже повернувшись к автомобилю спиной, он, не задумываясь, машет тыльной стороной свободной руки и бросает свое беспечное «Давай!» оставшемуся внутри пассажиру – очевидно, они поделили плату за дорогу от станции. Ни имени попутчика, ни попытки пошутить, чтобы сгладить скомканное расставание, – ничего. Его фирменное прощание: пустое, резкое, отрывистое – выбирай, что по душе, ему до этого нет дела.

Вот увидите, думал я, точно так же он распрощается и с нами, когда придет время. Своим грубым, небрежным «Давай!».

Ну а пока – впереди шесть долгих недель, в течение которых нам предстоит терпеть его.

Мне стало не по себе: этот тип был явно не из приветливых.

Хотя, пожалуй, со временем он мог бы мне понравиться. Он весь – от круглого подбородка до таких же круглых пяток. А потом за каких-нибудь несколько дней я наверняка его возненавижу. Его, чье фото в анкете несколько месяцев назад привлекло мое внимание, потому что выделялось среди прочих каким-то особым обещанием непременной, мгновенной близости.

Мои родители принимали постояльцев на лето – так они помогали молодым ученым готовить рукописи к публикации. На шесть недель я должен был освободить свою комнату и переехать в соседнюю, гораздо менее просторную, дальше по коридору – ту, которая когда-то принадлежала моему дедушке. Зимой, когда мы жили в городе, она превращалась во что-то среднее между чуланом, кладовкой и чердаком – и где-то там, по семейному поверью, мой дедушка и тезка до сих пор скрипел зубами в своем теперь уже вечном сне.

Летние жильцы не платили аренду, могли пользоваться домом как полноправные хозяева и делать все, что им заблагорассудится, – а в обмен на это должны были по часу с небольшим в день помогать отцу с его письмами и прочей бумажной работой. Они становились частью семьи, и спустя пятнадцать лет подобной практики мы привыкли, что круглый год – а не только в Рождество – дом был полон открыток и подарков от бывших, но навеки преданных нам постояльцев; все они, посещая Европу, отходили от запланированного маршрута, чтобы со своими семьями на пару дней заехать в город Б. и совершить ностальгическую прогулку по уголкам своего прошлого.

Часто за обеденным столом к нам присоединялись два-три гостя – иногда соседи или родственники, иногда коллеги, юристы, врачи или кто-нибудь из «богатых и знаменитых»; они заезжали к нам по дороге в свои летние домики, чтобы повидаться с моим отцом. А иногда заглядывали даже случайные туристы, которые где-то услышали о нашей старой вилле и захотели просто зайти и поглазеть; когда мы предлагали им отобедать с нами и рассказать о себе, они приходили в неимоверный восторг – а Мафальда, предупрежденная о прибытии гостей в последнюю минуту, тем временем спешно накрывала на стол.

Мой отец, обычно весьма скромный и застенчивый в кругу близких людей, обожал наблюдать, как очередной молодой эксперт, «восходящая звезда» в одной из областей науки, поддерживает беседу на нескольких языках, пока сам он тщетно сражается с навалившейся от летнего зноя усталостью, перемешанной с эффектом нескольких бокалов rosatello. Мы называли это развлечение «обеденной каторгой», и наши шестинедельные гости спустя время тоже подхватывали это выражение.

А может быть, все началось вскоре после его прибытия, во время одного из тех мучительных обедов, когда он сидел рядом со мной и я вдруг понял, что, несмотря на легкий загар, приобретенный им во время короткой поездки в Сицилию тем летом, – кожа на его ладонях того же цвета, что и на бледных, мягких ступнях, и на шее, и на обратной стороне предплечий, до которых не достали солнечные лучи. Светло-розовая, гладкая и блестящая, как живот ящерицы; скрытая от глаз, неприступная, девственная, точно румянец на щеках гимнаста или занимающаяся после ночной грозы заря. Тогда я узнал о нем нечто такое, о чем никогда не додумался бы спросить.

Или все началось в один из тех бесконечных послеобеденных часов, которые мы проводили кто в доме, кто снаружи, в саду, кто в плавках, кто в купальниках; повсюду – измученные жарой тела, развалившиеся тут и там в попытке как-то убить время, пока кто-нибудь наконец не предложит спуститься к камням и поплавать. Близкие и дальние родственники, кузены и кузины, соседи, друзья, друзья друзей, коллеги и, наконец, просто те, кто постучал в дверь спросить, можно ли поиграть в теннис на нашем корте, – все были любезно приглашены отдохнуть, искупаться, разделить трапезу и, если будет необходимо, переночевать в гостевой пристройке.

А может быть, все началось на пляже. Или на теннисном корте. Или во время нашей первой прогулки – в день, когда он только приехал. Тогда родители попросили меня показать ему дом и окрестности, но я, слово за слово, повел его через старые кованые ворота куда-то далеко, к пустырю с заброшенными рельсами, в свое время соединявшими город Б. с городом Н.

– Где-то здесь была станция? – спросил он, глядя сквозь ветви изнывающих под солнцем деревьев и, видимо, таким образом пытаясь завести беседу с хозяйским сыном.

– Нет, здесь никогда не было станции, поезд останавливался по требованию.

Он явно заинтересовался увиденным: пути были очень узкими. Я рассказал ему, что поезд носил королевскую эмблему и состоял из двух вагонов, а теперь в нем живут цыгане – еще с тех пор, как моя мать отдыхала здесь девочкой. Цыгане утащили два сошедших с рельсов вагона в сторону, подальше от железной дороги. Я спросил, хочет ли он их увидеть.

– Давай потом.

Вежливое безразличие. Будто он разглядел мое излишнее и неуместное стремление ему угодить и сразу очертил границы.

Это меня задело.

Тогда он сказал, что хотел бы открыть счет в банке города Б., а затем навестить переводчика, который работает над его книгой для итальянского издательства.

Я предложил съездить в Б. на велосипедах. Но разговор на колесах клеился не много лучше, чем на ногах. По дороге мы остановились чего-нибудь выпить. Погруженный во мрак бар-табаккерия был пуст; только хозяин драил пол резко пахнущим аммиачным раствором. Мы выскочили оттуда так быстро, как только смогли. Одинокий дрозд, сидевший на пинии, выдал короткую трель, но ее мгновенно заглушило стрекотание цикад.

Я долго и жадно пил минеральную воду из огромной бутылки, потом передал Оливеру, потом отпил снова; немного воды плеснул на руку, протер лицо и провел мокрыми пальцами