Назови меня своим именем - Андре Асиман

рисовой бумаги; тяга расшифровывать послания, которые никогда не были шифрами, – все это началось, когда Оливер вошел в наш дом, и отпечаталось в каждом музыкальном хите той поры, в каждом романе, прочитанном мной во время и после его пребывания; во всем – от аромата розмарина до оглушительного стрекота цикад… Запахи и звуки, с которыми я вырос, которые слышал каждый год своей жизни до тех самых пор, пока в ней не появился он, – внезапно обернулись против меня и приняли новые формы, навсегда вобрав в себя события того лета.

А может быть, все началось в конце первой недели его пребывания, когда, к своему удовольствию, я обнаружил, что он все еще помнит, кто я такой, и не игнорирует меня, а потому я могу позволить себе роскошь пройти мимо него по пути в сад и не притворяться, что не заметил.

Рано утром, на следующий день после его приезда, мы вышли на пробежку – до города Б. и обратно. Следующим утром ходили плавать. Днем позже – снова бег.

Мне нравилось мчаться мимо фургона молочника, пока тот лишь мечтает о конце рабочей смены, или мимо бакалейщика и булочника, только-только открывавших свои лавки; я любил бегать вдоль берега по безлюдной набережной, откуда наш дом казался далеким миражом.

Мне нравилось бежать с ним синхронно, нога в ногу, ступая на землю одновременно и оставляя на берегу следы, к которым я мечтал потом вернуться, чтобы втайне ото всех вложить свою стопу точно в оставленный им отпечаток.

То была его рутина: подобным образом он чередовал бег и плавание, когда учился в магистратуре.

А в шаббат он тоже бегает? Моя попытка пошутить.

Он всегда тренируется, даже когда болеет, а если совсем худо, занимается лежа в постели. Он утверждал, что даже после ночи с новой пассией ранним утром отправляется на пробежку.

Он пропустил тренировку один-единственный раз – в день, когда его оперировали. Я поинтересовался, что это была за операция, но так же неожиданно, как выпрыгивает злобно усмехающийся черт из табакерки, Оливер бросил:

– Давай потом.

Возможно, он устал и просто не хотел разговаривать или пытался сосредоточиться на беге или плавании. А может, то был его тактичный способ намекнуть, что мне следует заняться тем же.

Но было все же нечто сковывающее и обескураживающее в странной холодности, вдруг возникавшей между нами в самые неожиданные мгновения. Иногда мне казалось, что он делает это нарочно: бросает кусок, другой, а потом резко вырывает из рук при малейшем намеке на дружбу.

Его холодный взгляд никогда не исчезал надолго. Однажды, играя на гитаре в саду возле бассейна, где частенько работал, я вдруг почувствовал этот взгляд. Оливер лежал рядом в траве и сверлил меня глазами, пока мои были прикованы к гитарному грифу, а когда я наконец поднял голову, чтобы посмотреть, понравилась ли ему моя игра, – то снова наткнулся на этот колкий, жестокий взгляд, зловеще блеснувший, точно резко убранная бритва, которую вдруг заметила потенциальная жертва. Он спокойно улыбнулся, как бы желая сказать: скрывать больше нет смысла.

Лучше держаться от него подальше.

Он, вероятно, заметил, что я чуть не дрожу от волнения, и в попытке загладить вину стал задавать вопросы о гитаре. Но я был настолько выбит из колеи, что не мог найти в себе сил отвечать на них просто. Оливер тем временем, видя, как мучительно я размышляю над словами, начал подозревать, что что-то не так.

– Не важно, не отвечай. Просто сыграй еще раз.

Но я думал, тебе не нравится. Не нравится? С чего ты взял?

Мы еще немного поспорили.

– Просто сыграй еще раз!

– То же самое?

– То же самое.

Я встал и пошел в гостиную, оставив французские окна[8] распахнутыми – так, чтобы он слышал, как я играю ту же мелодию на пианино. Он проследовал за мной половину пути и, остановившись у окон, облокотился на деревянную раму.

– Ты что-то поменял. Раньше звучало по-другому. Что ты сделал?

– Просто сыграл так, как сыграл бы Лист[9], если б захотел подурачиться.

– Пожалуйста, просто сыграй еще раз!

Мне нравилась его притворная досада. Я начал играть снова.

Спустя еще несколько минут:

– Просто не верится: ты опять все поменял.

– Ну, не так уж и много. Так сыграл бы ее Бузони[10], если б немного подредактировал версию Листа.

– Ты не можешь просто сыграть Баха[11] так, как написал сам Бах?

– Но Бах никогда не писал для гитары! А может, не писал и для клавесина. Вообще, мы даже не можем быть уверены, был ли то в самом деле Бах…

– Все, забудь, что я просил.

– Ладно, ладно, не заводись, – сказал я. Пришла моя очередь притворяться недовольным. – Это Бах в моем переложении, без участия Бузони и Листа. Совсем ранний Бах, посвятивший музыку своему брату.

Я точно знал, какой конкретно отрывок взволновал Оливера изначально, и теперь каждый раз, когда играл его снова, я словно отправлял ему небольшой подарок; он в самом деле был посвящен Оливеру – в знак прекрасного чувства, проснувшегося во мне. Разгадать это чувство было вовсе не трудно; оно побудило меня сыграть удлиненную версию каденции[12]. Специально для него.

Мы – и все признаки этого он наверняка распознал задолго до меня – флиртовали.

Позже в тот вечер я записал в своем дневнике: «Когда я сказал, что тебе не понравилась моя музыка, я преувеличивал. На самом деле я хотел сказать: “Я думал, тебе не нравлюсь я”. Надеялся, ты начнешь убеждать меня в обратном, – и ты даже делал это какое-то время. Но почему-то мне кажется, что завтра утром я уже не буду в этом так уверен».

Что ж, значит, таким он тоже бывает, – заметил я про себя, увидев его превращение из глыбы льда в теплый солнечный луч. Может, стоило задуматься и о себе: перехожу ли я так же стремительно, как и он, из одного состояния в другое?

P. S. Мы не предназначены для одного лишь инструмента – ни я, ни ты.

Я был полностью готов признать поражение, оклеймив его сложным и недоступным, и прекратить дальнейшие попытки сблизиться. Но стоило ему произнести пару слов, как моя обида и апатия сменялись чем-то вроде: «Я буду играть для тебя все, что ты захочешь, пока не попросишь остановиться, пока не подойдет время обеда, пока кожа на моих пальцах не сойдет слой за слоем, – потому что мне нравится делать для тебя что угодно, я сделаю