Поляк - Джон Максвелл Кутзее

Рай: просторная приемная, где души в единообразных балахонах слоняются, выглядывая свои половинки.

17

Не совсем верно, что он уклоняется от вопроса о физическом облике. В одном из стихотворений, посвященных загробному миру, поляк утверждает, что они встретятся нагими, а затем признается, что в этом мире – вероятно, он имеет в виду Майорку – ему было стыдно, что на стол любви он мог подать только свое уродливое старческое тело.

18

Почему она так строга к нему? Почему склоняется над его поэтическим завещанием со скальпелем в руке? Ответ: потому что она надеялась на большее. Тяжело признаваться, но она надеялась, что мужчина, который ее любил, использует эту любовь, эту энергию, этот эрос, чтобы сделать ее образ более живым, чем ему удалось. Это тщеславие? Возможно. Но поляк считал себя художником в великом старом смысле, маэстро, а художник в великом старом смысле (Данте!) подарил бы ей новую жизнь, в которую можно поверить, способную не разрушиться, устоять перед ее беззлобным подтруниванием? «Для влюбленного желанное тело и есть душа». Поляк любил ее тело. Любил ее душу (так он утверждает). Но где в его стихах видно, как тело преображается в душу?

Сын синьоры Вайз счел стихи поляка слабыми, и в большинстве случаев она с ним согласна. Понимал ли поляк, что его стихи нехороши? Понимал, но, несмотря на это, продолжал писать, чтобы чем-то себя занять, не видеть, как смерть бочком подкрадывается к нему все ближе?

Весь его жалкий замысел лежит перед ней на столе, попытка воскресить и довести до совершенства любовь, которая всегда покоилась на шатком фундаменте, и Беатрис переполняет раздражение, но также и жалость. Картина перед ее глазами проясняется: старик за пишущей машинкой в убогой квартирке, пытающийся воплотить свою мечту о любви при помощи искусства, которым не владеет.

«Не следовало мне его поощрять, – думает она. – Надо было пресечь это в зародыше. Но я не понимала, к чему это приведет. Не думала, что все закончится так».

Она складывает переводы обратно в папку. Кому еще, кроме нее, придет в голову это читать? Все впустую, весь этот терпеливый труд по укладыванию кирпичика на кирпичик. И нет даже музея плохой поэзии, где его стихи хранились бы рядом с другими образчиками безжизненного пустословия, выходящего из-под пера таких же, как он, не способных сделать слова живыми. Бедный старина! Бедный старикан!

19

А ему не приходило в голову, что они могут не встретиться за гробом не потому, что загробной жизни не существует, а потому, что судьба отправит его в подземное царство, пока она, вечно недостижимая, будет парить в небесах?

20

Или наоборот?

Дорогой Витольд!

Спасибо за сборник стихов. Ты не поверишь, каким окольным путем ему пришлось сюда добираться, но теперь наконец у меня есть версия, которую я способна прочесть.

Натан, сын моей переводчицы, милый молодой человек, хоть и немного прямолинейный, сказал, что больше всего ему понравилось стихотворение про Афродиту – там, где ты ныряешь на дно моря и встречаешь Афродиту в виде мраморной статуи.

Если задумано, что Афродита олицетворяет меня, что я и есть Афродита, то ты ошибаешься. Я не какая-то там богиня. И не богиня вовсе.

Ровно так же я и не Беатриче.

Ты жалуешься, что подводная Афродита смотрела сквозь тебя, будто не замечая. Я же, напротив, думаю, что разглядела тебя достаточно хорошо – увидела таким, как есть, и приняла такого, как есть. Возможно, ты хотел, чтобы я увидела в тебе божество, чего я не сделала. Приношу свои извинения.

Меня особенно тронуло стихотворение, в котором ты, маленький мальчик, получаешь урок анатомии от матери. Признаюсь, за все время, пока мы были знакомы, я никогда не думала о тебе как о ребенке. Я относилась к тебе как к разумному взрослому и надеялась, что ты относишься ко мне так же. Возможно, это была еще одна ошибка. Если бы мы сбросили наши взрослые маски и общались как дети, у нас что-нибудь и вышло бы. Впрочем, снова стать ребенком не так просто, как кажется.

То, что ты мне предлагал, – например, сбежать с тобой в Бразилию, – приводило меня в замешательство, но ты никогда по-настоящему за мной не ухаживал. Да и не соблазнял. Надеюсь, ты согласишься, что соблазнения не было.

А мне бы хотелось, чтобы за мной ухаживали. Чтобы меня соблазнили. Говорили ласковые слова, всю эту льстивую ложь, которую мужчины говорят женщинам, когда хотят с ними переспать. Почему мне этого хочется? Не знаю и не желаю знать. Простительная женская слабость.

Почему ты подчинился так безропотно, когда я велела тебе вернуться в Вальдемоссу? Не завалил страстными мольбами? «Я не могу без тебя жить!» Почему ты ни разу не произнес этих слов?

Театральность, Витольд! Неужели ты никогда о таком не слыхал? Послушай Шопена. Послушай баллады. Забудь свое чрезмерно точное прочтение. Послушай для разнообразия истинных интерпретаторов Шопена, энтузиастов, наслаждающихся театральностью его музыки и не боящихся нажать не на ту клавишу.

Почему, почему ты мне не написал, почему не позвонил мне, когда понял, что умираешь? Ведь это было так просто – куда проще, чем писать стихи. Твоя соседка говорит, что в последние годы ты не занимался ничем, кроме своих стихов. Даже музыку забросил. Почему? Ты утратил веру?

Будь ты Данте, я осталась бы в истории твоим вдохновением, твоей музой. Но ты не Данте. Доказательства перед нами. Ты не великий поэт. Никто не захочет читать о твоей любви ко мне, и – по здравом размышлении – я этому рада и испытываю облегчение. Я никогда не просила, чтобы обо мне писали стихи, ни ты, ни кто другой.

Если ты вдруг забыл, о каком стихотворении идет речь, то вот оно, в новом, нерифмованном варианте: