Юрий Анненков - Любовь Сеньки Пупсик (сборник)

11

Идут дожди. Дожди идут изо дня в день. Скользят на поворотах автомобили, не слушаясь тормозов. Над черной мостовой расплываются кляксами фонари. В мастерских художников X, Y, Z протекают потолки, на полу расставлены тазы, горшки, кастрюли; стены, матрасы, подушки набухают от сырости; одеяла и простыни становятся похожими на компрессы. Парижане ходят в кинематографы, знают всех актеров — старых и молодых, трагиков и комиков, блондинов и брюнетов, курносых, прямоносых, горбатоносых, знают их прически, их движения, профили и затылки, голоса и походки, свадьбы, разводы, вкусы, оклады… Жена художника Турчанского уехала в Америку с контролером пароходной компании и даже не прислала открытки. С легкой мурочкиной руки Сережа Милютин разносит в чемоданчике масло, творог и сметану по русским квартирам. На горные курорты съезжаются веселые лыжники, англичанки и манекены модных домов. По утрам, в комнатах Горфункеля, гудит электрический пылесос, горничная Мэри (Марья Васильевна Струнникова) чистит ковры, усаживает по углам диванов и кресел, среди пестрых подушек, матерчатые куклы Пьеро и Пьеретты, маркизу, субретку, Жозефину Беккер, перетирает книжные полки, на которых расставлены ежегодные справочники больших магазинов — Лувр, Прэнтан, Бон-Марше, Лафайет и двухтомный немецкий труд о способах супружеской любви:

DIE VOLLKOMMENE ЕНЕ

Eine Studie ueber ihre Physiologie und Technik mit sieben mehrfarbigem Tafeln im Anhang.

По субботам, сидя в ванной, Горфункель вызывает к себе горничную Мэри:

— Потрите мне со спины, — просит он и становится на четвереньки.

Рабочий день Фанни Браиловской начинается заготовлением деловых писем Горфункеля, кончающихся одной и той же фразой: «незамедлительно пришлите мои комиссионные». Исключение составляют письма особого назначения, рассылаемые в предпраздничные дни:

Ее Величеству

Королеве Румынской

Вспоминая с восхищенной благодарностью милостивую беседу, коей Ваше Величество меня удостоили, шлю Вашему Величеству лучшие пожелания к наступающему Новому Году.

Глубокоуважающий Вашего Императрического Величества Матвей Горфункель.

Горфункель никогда не встречался с румынской королевой, но, ведь, с другой стороны, и королева не может помнить всех, кого она удостаивала милостивой беседой…

По окнам льются дождевые потоки. Фанни Браиловская стучит на машинке. Вскоре после того, как новый резиновый поясок был куплен, обнаружилась необходимость в каракульчевой шубке труа-кар. В полдень, когда, по обыкновению, Горфункель еще лежал под одеялом, Фанни Браиловская, подавая ему на подпись очередные письма, заговорила о шубке.

— A la fin de la mois, — сказал Горфункель, — раздевайтесь!

Фанни Браиловская разделась, но a la fin de la mois шубки не получила.

— Смешно! — удивлялся Горфункель, — зачем вам шубка, если идут дожди? Я лучше подарю вам зонтик.

Но зонтика тоже не было. Однажды, в апреле, Фанни Браиловская принесла Горфункелю для подписи очередное письмо:

Ее Величеству

Королеве Голландской

Исполненный радостных воспоминаний и признательности за радушный прием, оказанный мне Вашим Величеством, шлю Вашему Величеству всепреданнейшее поздравление со Светлым Христовым Воскресеньем.

Не успел Горфункель дочитать письмо до конца, как Фанни Браиловская упала на кровать и, зарыдав, воскликнула:

— Мама, бедная моя мамочка, если бы ты знала!

Горфункель взглянул на секретаршу с удивлением, обнял ее за плечи и произнес ласково дрогнувшим голосом:

— Вы — шармантный ребенок, Фанничка! Разденьтесь в последний раз, и завтра вы будете иметь каракульчевую шубку, несмотря на сезон…

Однако завтра случилось событие, совершенно непредвиденное. Горфункель ворвался в контору «Геркулес-фильм». Он ворвался в свой кабинет, когда там происходил следующий разговор:

— Отсекните мне голову, если вы не тот самый Гринберг!

— Так я вовсе не Гринберг, а Грюнберг.

— Смешно! Я же и говорю, что вы Гринберг.

— Вы говорите — Гринберг.

— Но я же говорю «и» не как «Исаак», я говорю «и», как «ри», как «улица»!

Стукнув по столу, Горфункель крикнул:

— На черта мне нужны ваши принципиальные споры, когда мы все пропали! Этот прохвост не дал мне по морде!

В общем замешательстве Грюнберг всплеснул руками:

— Как? Он не дал вам по морде? Но это — полный скандал, господа!

— Скандал? Факт, а не скандал! — маленькие ручки Горфункеля прыгали над столом и под столом и в дальнем углу комнаты и у самых глаз Грюнберга. — Вы знаете мой темперамент, я подобрал свидетелей, я сделал все, чтобы он дал мне по морде. Но он не дал мне по морде и теперь будет ездить на моей шее, как на стуле!

Трудно с точностью установить, о ком шла речь: был ли то человек, не так давно раздетый Горфункелем, но уже успевший снова одеться с иголочки, был ли то самый маленький, самый последний Жиркинд, недосягаемо поднявшийся на дрожжах миллионера Мориса де Бовиля и спасенной им племянницы русского царя, был ли то, наконец, человек, здесь еще не упоминавшийся, — вопрос этот навсегда останется загадкой. Вернувшись домой, Горфункель призвал к себе секретаршу Фанни Браиловскую, шофера Гришу, горничную Мэри и мадам Бушуеву, кухарку за повара.

— Попили моей кровушки! — заявил им Горфункель, — с меня довольно типов! Я не сентиментален. В субботу можете убираться на все четыре стороны, прямо в Лигу наций!

На следующий день в вечерних газетах появилась заметка:

АВТОМОБИЛЬНАЯ КАТАСТРОФА

Вчера, в 9 ч. вечера, автомобиль известного кинематографического деятеля, г. Горфункеля, управляемый русским шофером Григорием Тимощенко, попал под автобус линии AS. Григорий Тимощенко был убит на месте; г. Горфункель, по счастливой случайности, отделался легким испугом.

Мурочка вернулась домой в три часа ночи. Аким Филиппович поджидал жену, не ложась спать. Он молча смотрел на нее, следил за ее движениями, за тем, как она, напевая из «Тоски», вешала пальто на плечики, вставляла распиналки в туфли, и вдруг проговорил:

— Опять?

— Опять.

— Где ты шлялась до трех часов ночи?

— Во-первых, я не шлялась; а во-вторых, я была в гостях у мадам Песне.

— До трех часов ночи?

— До трех часов ночи. Вы же меня в синема не водите? Знакомых всех разогнали! Может быть, прикажете штопать носки?

— Не смей!

— Нет, смей! Вы что-нибудь сделали для нашей красивой жизни?

— Я женился на тебе! Дура!

— Он женился на мне! Женился! Женился!

Мурочка страшно захохотала и, повторяя: «Вот тебе!

Вот тебе!», стала сбрасывать с комода книги, шкатулку, семейную группу, снятую в бакинской фотографии «Феникс» в первые дни замужества. Не переставая хохотать, Мурочка вынула из ящика и швырнула к ногам Акима Филипповича альбомчик, в котором когда-то решила вести свой дневник. Мурочка называла альбомчик «самой дорогой вещью», хотя в нем имелись всего две записи — первая, сделанная рукой Мурочки и относившаяся к Акиму Филипповичу:

«Наконец-то я встретила на моем пути Человека».

Вторая — рукой Акима Филипповича:

Верхние жильцы застучали в потолок, вероятно, каблуком ботинка, стоявшего около кровати.

— Тише, дура! Ты выселишь нас из квартиры.

— Хочу и буду кричать, пускай выселяют! Мне 38 лет! Ты обещал одеть меня, как куколку, а сам раздел, как прачку! Даже мадам Песис удивляется. Я мечтала о сказке, а что ты дал мне? Газовую плиту? Драные носки? Я хочу жить, я еще могу нравиться…

— Типичный ретурдаж!

— Идиот и жуткая бездарность.

Мурочка затихает. Молча она раздевается, ложится в постель. Тишина. Аким Филиппович поднимает с пола семейную группу, ставит ее на прежнее место и нагибается за альбомчиком. Альбомчик под стулом похож на раненую птицу. Тишина. Из соседней квартиры доносится храп и бормотанье: левый сосед всегда бормочет во сне. Чуть слышно гудит: не то — электричество, не то — водопровод, не то — центральное отопление. Гудит, но по иному — приливами, отливами, — ночной Париж за окном… Нет, центральное отопление отпадает: сейчас 2-ое мая, и уже не топят больше двух недель. Вероятно — электричество, что-нибудь в счетчике. А, может быть, и топят: ведь в умывальнике горячая вода. Топят бельгийским антрацитом, а нефтью, пожалуй, было бы выгоднее. Мазутом. Вчера по случаю первого мая по улицам растянулись процессии. Пели Интернационал, несли красные знамена, подымали кулаки. Текла шершавая черная масса, Кулаки казались маленькими головами на очень длинных и тонких шеях — что-то жирафье. Странное чувство: надо было сделать большое усилие, чтобы не сойти с тротуара и не влиться в ряды, не вытянуть жирафью голову и не запеть — и петь, и петь — Интернационал, хотя бы по-французски!