Александр Кабаков - Маленький сад за высоким забором

Вообще-то их не было и у соседей - ни у кого.

Живших в других комнатах людей, с которыми он иногда встречался в коридоре, с некоторыми здоровался, некоторых, в основном тех, с кем курил в санитарной зоне, даже знал по именам - он делил на две основные категории. Люди менялись: одни умирали, прожив свой век и последние годы уже только болея и лечась неизвестно ради чего, ведь больше ни на что ни времени, ни сил не оставалось; иные, немногие, выходили, проведя полный срок дискретизации и научившись ей. Приходили новые: в общем, точно такие же. И по-прежнему укладывались в две категории.

В первой Руслан числил заслуженных.

В слове был двойной смысл. В обычной речи оно означало, что эти люди многое получили, заслужили своей прежней жизнью: давным-давно все они обосновались в городских домах и имениях с прислугой; передвигались только в собственных или выделенных властями аэрах; жалованья получали много, а на что его тратить, не знали, потому что ни в чем не нуждались. Правда, почти все это еще в прежней жизни же они и потеряли, а если сохранили, то уж, во всяком случае, заслуженными в обществе уже не считались, а безнадежно пребывали в презренном положении старых заслуженных. Попав же в дискретизатор, стали просто старыми. А второй смысл, который Руслан вкладывал в название этой категории, был связан с наказанием, возмездием. Заслуженных в этом смысле правильнее, конечно, было бы называть заслужившие, но это казалось ему слишком прямолинейным. Во всяком случае, мучительные освещения и извлечения, беседы и одинокие пробуждения во мгле пустых комнат были ими действительно заслужены, считал Руслан и нисколько им не сочувствовал, точно зная, что никогда они не научатся отделять моменты и фиксировать мгновения, так и доживут здесь, и умрут без понимания.

А вот другой категории Руслан сочувствовал очень. Это были бессловесные, вообще-то их деликатно называли полезными, но Руслан, как и все, в неофициальной обстановке и про себя называл их именно бессловесными - так было точнее. Они никогда ничего не имели: селили их в небольших квартирах, а сами они своими руками зачем-то строили себе еще жилища вне города, избы; прислуга им не полагалась, да большая их часть и была прислугой; пользовались они коллективными, шумными и тесными аэрами либо маленькими аэретами, тряскими и ненадежными; денег им всегда не хватало, так что и ели-то они не каждый раз, когда хотелось. Такова была их прежняя жизнь, так же они существовали и до самого попадания в дискретизатор. И здесь для них ничего не менялось, они так и оставались бессловесными, ничего не понимали, ни на что не жаловались, старались - да старания-то их были бесцельными.

Потому что, во-первых, бессловесные абсолютно не понимали, чего они должны достичь стараниями, и, во-вторых, уже давно требуемого достигли, только не знали об этом и потому не могли отчитаться.

С самого рождения и дальше, по сей день, они так и жили: момент повисал в пустоте, ни к чему не привязанный ни до, ни после, и он же, этот момент, поглощал все их существование, включал его в себя целиком. Потом он рушился, исчезал в бездне прошедшего, и новое мгновение застывало, и бессловесный застывал внутри него, как мошка в янтаре, но в последний миг этого мгновения успевал из него освободиться, мгновение исчезало в прорве, а бессловесный уже впаивался в следующее... Они все от самого рождения жили в разорванном времени, они отделяли момент от другого, не думая и не прилагая никаких усилий! А их терзали, держали в старом скрипучем доме посреди маленького сада за высоким забором, и они старались стать такими, какими родились, и ничего не выходило, они умирали взаперти, а один из сотни выходил на волю через десять, или пятнадцать, или тридцать лет, выходил по какой-нибудь случайности - да так ничего и не понимал.

За это Руслан их и жалел.

А себя относил к первой, конечно, категории, не без оговорок (ну, например, он жил, как заслуженный, совсем недолго), но к первой.

Соответственно, считал и себя заслужившим.

* * *

Однажды, когда Руслан сидел на стуле, положив голову в ладони, его вызвали к главному в необычное время.

- Ну, как выделяем, - спросил главный, сизо-седой мужчина с темным, вероятно, из-за больной печени лицом в глубоких складках, глядя поверх очков на первую страницу тоненькой пачки дела Руслана, - как получается выделять момент? Мгновение-то уже стоит или еще плывет, расползается? А?

Руслан молча пожал плечами, потому что не знал, что ответить. Иногда моменты разделялись, мгновения останавливались и поглощали вечность, а иногда все, как и в самом начале, сминалось в ком, спутывалось, вытягивалось одно за другим в непредсказуемой последовательности... Единственное, что он мог бы сказать с уверенностью, - время шло, жизнь исчезала, и только одно отличало ее от жизни до начала процесса: она ничем не была заполнена, кроме самого ощущения исчезающей жизни. Но вряд ли от него ждали подобного ответа.

Главный кашлянул и улыбнулся Руслану с таким выражением, будто сейчас произнесет вслух то, что давно известно им двоим, но никогда не произносилось.

- Вы стараетесь, - сказал он, и улыбка пропала, - и процесс ваш идет неплохо. Возможно, вам самому и незаметно, но вы уже почти научились, - он немного приподнял первую страницу и заглянул под нее, - последнее извлечение было неплохое... Так что еще немного, и мы сможем вас выпустить с результатом. Будете жить счастливым человеком, если, конечно, продолжите стараться...

И тут Руслан, совершенно неожиданно для себя, перебил собеседника.

- Господин полковник, - сказал Руслан и услышал свой голос, и миг повис в космосе, расширился, и поглотил все, и застыл, но говоривший не заметил этого, - господин полковник, прошу меня простить... Однако, я хотел бы понять... Цель процесса? Я выделю момент, мгновение застынет и продлится в обе стороны времени, это я понимаю. Но цель? Действительно это будет миг счастья, и я останусь в нем, или...

- Ну, вы многого от меня хотите, - не дожидаясь "или", добродушно засмеялся главный, - я же просто специалист, а не Господь, как говорится, Бог... Многое будет зависеть от вас, многое - от обстоятельств... Но выбора ведь у нас с вами все равно нет. Процесс начат, он будет доведен до конца, а там уж... Кто как. Данные у вас хорошие.

* * *

Единственное, что еще отвлекало Руслана от дела, мучило и составляло постоянную заботу - это свидания с другом.

Конечно, никто никого не судил за наличие друга, давно все это прошло. Друзья были почти у всех мужчин, женатых и одиноких, молодых и старых, кое-кто предпочитал случайные встречи, многие - особенно в том сословии, к которому до начала процесса принадлежал Руслан - часто друзей меняли, не отказывая себе и в случайных знакомых, а то и обращаясь к профессионалам... Но, так или иначе, почти все имели дружеские связи.

Однако прямо обнаруживать их большая часть семейных мужчин не решалась. Принято было прикрывать дружбу какими-нибудь деловыми интересами или просто скрывать. Жены могли догадываться, но не знать. В семье полагалось иметь детей и любить их, причем усыновление общество воспринимало как акт минимального соблюдения приличий - истинно благопристойным считалось только бескомпромиссно мужественное зачатие кровного ребенка с женой и без какой-либо технической помощи, промежуточных устройств и тому подобного. Общественный договор предусматривал соблюдение условностей. Именно потому, что долгие дружеские связи чаще всего приводили к явному отчуждению в семье, а начавшиеся в молодости - еще и к отсутствию родных детей, существование постоянного друга публичная мораль осуждала куда строже, чем случайные приятельства или обращения к услугам дружков.

Ситуация Руслана была именно самая неприемлемая. Сын, правда, кровный. Но вскоре после его рождения жена узнала о существовании друга, наступила эпоха внутренних семейных войн и разрушений, потом появился второй друг, все повторилось ожесточенней и непримиримей, потому что жена искренне верила, что именно она, пусть единственная из всех женщин, может победить природу... В третий раз отношения дошли до края - и вернулись к напряженному миру. Именно тогда стал появляться в ее глазах по любому поводу и без всякого тот желтоватый холод, который так изводил Руслана. Особенно его бесило, что причина была не в обычной ревности к другу, свойственной всем женщинам - нет, жена, в отличие от большинства, не признавала самого института дружбы. То есть других не судила и принимала их мужские отношения спокойно и даже иногда сочувственно, но Руслан не имел права.

Она все объясняла своим самолюбием, Руслан - ее самомнением.

Но теперь отношения с людьми вообще и с женой в том числе остались снаружи, за забором, и с каждым годом забывались крепче и крепче, растворялись в пустоте вокруг отдельных, застывающих мгновений.

Жена в последние месяцы почти не приходила, правда, вызывала регулярно. Руслан исправно отвечал на вызовы, возникало столь же знакомое, как собственное, лицо, разговор бывал короткий, необязательный, но вполне приличный: умерла собака - и они вместе грустили несколько секунд; за кем-то из прислуги пришли, жаль человека и надо подыскивать другого - они одинаково ненадолго расстраивались; младший внук уехал учиться в Азию - и они оба нежно улыбались, как быстро он вырос, помнишь, был вот такой... Впрочем, Руслан не помнил, потому что никогда внука не видел, он и родился-то, когда уж лет пять или семь прошло с начала процесса, но это не имело значения.