Валентин Катаев - Катакомбы

Петя немного подождал и опять, затаив дыхание, набрал «точное время».

— Три часа пятьдесят две минуты, — неторопливо сказал равнодушный мужской голос.

Петя прислушался: отец спал. Зевая и потягиваясь, он доплелся до своей кровати, на одну минуточку прилег — и проснулся от оглушительно громких, резких телефонных звонков, вдруг наполнивших всю пустынную квартиру.

На стене над кроватью уже нежно светился желатиновый квадрат молодого, малинового июньского солнца, заглянувшего через крыши Замоскворечья в комнату. Отец со спутанными волосами стоял возле Петиной кровати, торопливо завязывал галстук и весело кричал:

— Ну, что же ты, путешественник! Вставай, поднимайся, рабочий народ… Умывайся, собирайся!

А через десять минут, наскоро напившись в кухне чаю, приготовленного на газовой плите, выключив газ, заперев квартиру и отдав ключ дежурной лифтерше, папа и Петя уже стояли на улице с рюкзаками за спиной, поджидали автобус, который должен был заехать и отвезти их в аэропорт. Мальчик с нетерпением всматривался в конец пустынного и по-утреннему чистого переулка, низко и длинно освещенного все тем же желатиновым светом молодого, малинового солнца. А вдруг они забыли? А вдруг они не заедут? Признаться, временами ему действительно хотелось, чтобы они не приехали. Им овладело то двойственное, тревожное чувство, которое так знакомо человеку, впервые уезжающему далеко из родного дома. С одной стороны, хочется поскорее уехать, оторваться наконец от привычной жизни, разом все кончить; с другой делается чего-то страшно, предстоящая поездка кажется такой ненужной, такой неестественной. Для чего куда-то уезжать, когда дома все было так привычно, покойно, удобно, хорошо?

Петя еще никогда в жизни не летал на самолете. Сказать правду, он побаивался лететь. Но в этом он не мог признаться даже самому себе.

— Ну что же они не едут? — говорил мальчик с искусственным нетерпением. — Честное слово, мы, кажется, опоздаем!

— Небось! Не опоздаем! — говорил отец с веселой, снисходительной улыбкой. Он отлично понимал, что делается в душе его мальчика, и все же не мог отказать себе в удовольствии немножко поддразнить сына: — Что-то мне сдается, сынок, что ты немного того… побаиваешься. А?

— Честное пионерское!.. — с жаром восклицал мальчик.

Его лицо, умытое холодной водой, горело, как роза. Теперь ему и вправду казалось, что он ничуть не боится. Да и чего, собственно, бояться? Ведь все летают. Полетит и он. Но, когда вдруг в конце переулка показался по-особенному голубой автобус с двумя таинственными фонариками, розовато-синими, как медуница, у мальчика озябли руки. Он молча, как приговоренный, влез вместе с отцом в автобус. Несколько сонных пассажиров с портфелями и маленькими чемоданчиками равнодушно посмотрели на Петю, который неуверенно поворачивался во все стороны, задевая рюкзаком о скамьи. Мальчик почувствовал в этом равнодушии нечто в высшей степени зловещее.

Для того чтобы не показать своего беспокойства, Петя прошел вперед и сел недалеко от шофера, с преувеличенным вниманием прильнув к переднему стеклу. Автобус тронулся, и навстречу мальчику поплыли, как во сне, прекрасные улицы, розовые от утреннего солнца. На широком новом мосту еще не погасили фонари, и они висели в холодноватом воздухе двумя параллельными линиями, горбатыми, как коромысла. Никогда еще Петя не видел Москву такой грустной и такой прекрасной, как в этот тихий, свежий и пустынный час раннего июньского утра. Она плыла мимо него такая знакомая, такая близкая и родная… Автобус миновал храм Василия Блаженного, который всегда вызывал в Петином воображении представление о громадном узорчатом блюде из сказок «Тысяча и одна ночь», с грудой волшебных плодов — дынь, винограда, груш, ананасов, кедровых шишек, наваленных до самого неба.

Проплыли Спасская башня с золотым ободком громадных часов, бело-розовая зубчатая Кремлевская стена и голубые ели перед ней, белые парапеты каменных трибун, Мавзолей Ленина.

За бронзовой дверью мерцала таинственная, бархатная тьма… Петя уже несколько раз побывал в Мавзолее. Прежде чем увидеть самого Ленина, мальчик сперва увидел прозрачное, но необычайно ясное, воздушное отражение Ленина в стекле высокой треугольной крышки. Ленин как бы лежал высоко в воздухе, ни к чему не прикасаясь, слегка повернувшись спящим лицом ко входу. Потом отражение Ленина вдруг внезапно исчезло, рассеялось, и Петя увидел уже настоящий гроб и настоящего Ленина в табачного цвета френче с орденом Красного Знамени в алой розетке. Одна рука Ленина была вытянута и плотно сжата, как будто крепко держала в кулаке карандаш, а другая легко и свободно, совсем как живая, касалась пальцами груди. И такая простота и вместе с тем такое величие были в этом родном уснувшем лице, что Петя замер на руках у отца и, не отрываясь, смотрел на Ленина до тех пор, пока его было видно…

Отражаясь в красных и черных гранитных и лабрадоровых плитах Мавзолея, автобус проехал через Красную площадь, и Красная площадь, и Мавзолей, и памятник Минину и Пожарскому, и голубые ели перед зубчатой розовой стеной Кремля, и алый флаг над знакомым куполом Совнаркома, потом улица Горького, Ленинградское шоссе — все, все проплыло мимо мальчика и рассеялось, как утренний сон.

Автобус въехал в ворота аэропорта, и очень скоро Петя и папа стояли уже на траве возле пассажирского самолета.

Мальчик чувствовал себя ничтожно маленьким рядом с этим громоздким и вместе с тем изящным воздушным кораблем, простершим над головой свое длинное широкое крыло. Петя стоял под этим суживающимся к концу рубчатым крылом, как под крышей. Моторы работали. Пыльный вихрь бежал от винтов по траве, раскачивая и прижимая к земле цветы. Оглушенный шумом, Петя стоял рядом с отцом и крепко держался рукой за карман его макинтоша.

И вот они наконец летят.

Сначала Петя сидел рядом с отцом в удобном кресле с откидывающейся спинкой, но вскоре осмелел и стал осторожно прохаживаться по самолету.

Он постоял в хвосте самолета возле наваленных кучей чемоданов и мешков с почтой, затем очутился перед байковой портьерой, за которой виднелась маленькая алюминиевая дверца.

Несомненно, за ней скрывалось нечто очень важное, даже, может быть, секретное: какой-нибудь сложный авиационный прибор, например «автопилот», о котором он не раз читал в «Пионерской правде».

Петя видел, как туда ненадолго заходил командир корабля, причем тщательно запер за собой дверь.

Мальчик долго колебался, прежде чем решился открыть таинственную дверь. Замирая от страха и любопытства, он повернул маленькую алюминиевую ручку. Дверь открылась. К его крайнему удивлению, за ней, в тесном треугольном пространстве, весьма конструктивно была устроена уборная с висячим умывальником, зеркалом и рулоном туалетной бумаги возле алюминиевого сиденья.

Мальчик был разочарован.

Заложив руки назад — как папа — и делая вид, что он прогуливается, Петя пошел по проходу вперед и остановился возле запертой рубки пилотов, решив терпеливо дождаться, когда кто-нибудь откроет дверь и тогда можно будет увидеть, что там делается.

— Ну как, молодой человек? Летим? — весело спросил курносый и бородатый командир корабля, выходя из рубки. — Не боишься?

— А что мне бояться? — сказал Петя с деланным равнодушием.

— Вот я это самое и говорю: а чего, собственно, бояться?

Петя заметил, что, несмотря на бороду, у командира корабля было совсем молодое лицо, а глаза как у озорного мальчишки.

Тогда Петя вдруг — неожиданно для самого себя — вытянулся перед симпатичным командиром корабля, как солдат, для чего-то приложил руку к козырьку своей суконной кепки, специально купленной для этого путешествия, и неестественно официальным голосом произнес:

— Товарищ командир, очень прошу разрешить мне поприсутствовать в штурманской кабине при управлении воздушным кораблем.

И вдруг прибавил тоненьким, искательным голоском:

— Пожалуйста, дяденька, хотя бы ненадолго.

— Но имей в виду, — грозно сказал командир корабля, — руками ничего не трогать. А то знаю я вашего брата, пионера. А тронешь — выкину за борт без парашюта. Понял?

— Понял, — ответил сияющий мальчик.

Не веря своему счастью, он вошел на цыпочках в штурманскую рубку. Но кого же он там увидел? Никого. Рубка была пуста!

Под прозрачным колпаком из искусственного авиационного стекла плексигласа, перед доской со множеством пульсирующих циферблатов, стояли два низеньких кресла, в которых никто не сидел. Перед ними сами собой синхронно покачивались два штурвала, которые никто не держал, а внизу так же синхронно двигались сами собой четыре толстые педали, на которые никто не нажимал ногами.

Можно было подумать, что оба пилота невидимки!