Раннее, раннее утро - Павел Вежинов

— М-да! — покачивает головой директор. — Надо будет поговорить о ним.

— Непременно, товарищ директор! — восклицает главный референт. — Если вы не сделаете ему внушения, он совсем задерет нос!

Как видите, в этом разговоре нет ничего особенного. Подобные разговоры вы встретите в десятках фельетонов, в которых высмеиваются подхалимы. Но в том-то и дело, что Никифор Седларов вовсе не был подхалимом. Он был куда более сложным, совершенным, рафинированным созданием. Седларов, к примеру, не преследовал корыстных целей, не стремился к повышению по службе. У него даже в мыслях ничего подобного не было. Он просто испугался бы, если б его вдруг назначили заместителем директора. Он никогда не пытался устроить в институт своих родственников и вообще ни за кого не ходатайствовал, никогда не просил у шефа защиты или заступничества. Директор чувствовал это и по-своему был ему благодарен за такое поведение. Он доверял главному референту, как своей тени, как собственному эху.

С каждым, годом Никифор Седларов становился все более похожим на своего шефа. В голосе незаметно крепли интонации директора, у него появились начальнические жесты, и даже в походке чувствовалось что-то от солидной осанки шефа. С одной стороны, он оставался прежним Никифором Седларовым, безликим и невзрачным, а с другой — был окутан атмосферой, окружавшей его начальника и отличавшейся, как мы уже сказали, неимоверной важностью. Не будучи светилом, главный референт все же светил бледным светом — печальным светом луны.

К месту будет сказать, что ни для кого из служащих института это не было тайной. Все знали или хотя бы чувствовали это. Директору незачем было ходить по комнатам или беседовать с подчиненными. Зачем напрасно тратить время!.. Достаточно было главному референту лишь взглянуть на кого-нибудь, как тот сразу же понимал, что думает о нем начальник. Достаточно было референту тишайшим голосом сделать пустяковое замечание, и все догадывались, что думает или даже будет думать о том или ином деле сам директор. Когда у делопроизводителя Панайотова родилась третья подряд девочка, главный референт лишь буркнул: «Гм»! — и всем стало ясно, что директор невысокого мнения о таких отцах.

У Никифора Седларова не было ни привычек, ни причуд, ни своей жизни. Он не бывал ни в кино, ни в театрах, ни в ресторанах; даже в гости, на именины, не ходил. С работы он шел прямо домой, в свою тесную тихую комнатку на пятом этаже, и принимался за мелкие домашние дела. То выстирает носовой платок или носки, то тщательно подметет пол или же почистит щеткой костюм. После этого он укладывался и быстро засыпал. Душа его не знала ни тревог, ни сомнений, которые другим не дают спать допоздна.

Но однажды, весенним вечером, он, против обыкновения, никак не мог заснуть.

Это случилось накануне Первого мая. Днем директор вызвал свою верную тень и, когда главный референт уселся на обычное место, как-то нехотя заговорил:

— Слушай, Седларов, ты знаешь, что местком института устраивает сегодня первомайский вечер?

— Знаю, — кивнул главный референт.

— На этот раз, пожалуй, и нам придется присутствовать… Иначе пойдут разговоры, что я загордился…

Главный референт удивленно посмотрел на шефа. От его слов веяло чем-то новым и не совсем понятным.

— Отчего бы не пойти, товарищ директор, — промямлил главный референт с обычной готовностью, но со смутной тревогой на душе.

Итак, они оба пошли на вечеринку. Сослуживцы говорили об этой вечеринке еще несколько дней, и все сходились на том, что она прошла приятно, весело и непринужденно. В программе были песни, декламация и даже небольшой скетч. Все вволю посмеялись. Не смеялся только главный референт, и это было вполне понятно — ведь директор даже не улыбнулся. Мало этого — лицо его становилось все более холодным и хмурым. На первый взгляд казалось, что для этого нет никаких причин, но, видно, они были. Директор смутно заподозрил, что в стихах, баснях и особенно в скетче таится намерение в скрытой форме задеть, обидеть, уязвить его. Там поминались какие-то задранные носы, какой-то бюрократизм и самодурство, фигурировали какие-то неприятные фамилии, как, например, Показухин и Деригорлов. Обиднее всего было то, что все смеялись до упаду. Хотя директор все время глядел прямо перед собой, он чувствовал, что подчиненные исподтишка посматривают на него. Что и говорить, все это было весьма неприятно, и директор с трудом сдерживался, чтобы не взорваться и не покинуть зал. «Вот она — толпа! — язвительно думал он. — Бейся за них, заступайся, дерись как зверь из-за бюджета в разных комиссиях, стой как дуб против всех нападок, и вот, вместо благодарности, произведут тебя в самодуры!»

Но когда начались танцы и пляски, у Стоила Грамматикова снова отлегло от сердца. Люди показались ему веселыми, приветливыми, даже доброжелательными. Они пригласили его, как и положено директору, возглавить первое хоро. Стоил Грамматиков отплясал с начала до конца, и тогда на его лице появилась первая за этот вечер улыбка. Именно тогда впервые улыбнулся и главный референт. Вслед за шефом повеселел и он и даже невольно загляделся на веселую и радостную суматоху. Все выглядели совсем по-другому, нежели в институте, гораздо привлекательней и свежее. Зал гудел от смеха и веселых возгласов, и главный референт почувствовал, что у него начинает чуть кружиться голова, как после первого стакана вина.

Да, совсем другими, словно обновленными, показались ему теперь сослуживцы. Раньше он не замечал, как из года в года они становятся более жизнерадостными, веселыми, уверенными в себе. Они и одеваться стали лучше, и голоса их как будто стали звонче. Прижавшись к стене и оберегая носки ботинок, главный референт наблюдал, как увлеченно отплясывают девушки хоро, как блестят их темные глаза и белоснежные зубы, как прыгают по разгоряченным лицам свежезавитые кудри. В зрелище было столько красоты, молодости и жизни, что чуждый всему этому главный референт ощутил неведомое волнение. Хоро окончилось, и девушки, запыхавшись и пылая румянцем, разошлись по залу. Главный референт не мог оторвать от них глаз. И, странное дело, чем дольше он смотрел, тем тоскливее становилось у него на сердце и тем сильнее охватывало его смутное чувство неудовлетворенности. Он весь как-то съежился, лицо вытянулось и приобрело несвойственное ему горькое, унылое выражение.

И в этот миг, по застарелой привычке, он взглянул на шефа. О чудо! Директор улыбается! Главный референт изнемогает от уныния, а директор улыбается! В одно мгновение словно порвалась какая-то невидимо тонкая нить.

В ту ночь Никифор Седларов не мог заснуть в свой обычный час. Он долго простоял у