Солнце, луна и хлебное поле - Темур Баблуани

«Тебе-то что, – сказал он однажды. – Я свое дело тебе оставлю, так что на хлеб всегда заработаешь».

Моя мать во время войны была эвакуирована сюда из России со своей хромой теткой, которая вскоре умерла, и она осталась одна. Она познакомилась с моим отцом, и родился я, так что заговорил я по-русски. Если судить по единственному оставшемуся снимку, мать можно было назвать красивой женщиной, во всяком случае, мне так казалось. Мне было четыре года, когда она, выйдя однажды из дому, больше не вернулась, бросила нас. Помню, как я все время смотрел на дверь и ждал ее, но потом, когда отец перекрасил дверь в другой цвет, это приятное чувство ожидания исчезло.

Вторую жену отца звали Маквала; приехав из деревни, она начала работать продавщицей в хлебном магазине в нашем квартале. Вначале ее трахал один симпатичный курд, затем на нее положил глаз Тенгойя и запретил этому курду покупать хлеб в том магазине. Тенгойя был крепким верзилой, работал администратором плавательного бассейна, который располагался за цирком. Он очень хорошо дрался, и если знал, что кого-то мог осилить, того и за человека не считал. В округе он почти ни с кем, кроме Рафика, вежливо не разговаривал.

Они с Маквалой запирали дверь и знай себе развлекались позади прилавка. Мне самому приходилось видеть через окно, как ритмично двигались высоко поднятые ноги Маквалы на фоне булочек. В это время на улице стояла очередь из тех, кто пришел за хлебом. Ничего не поделаешь, ждали.

И мой отец, на глазах у которого все происходило, женился на этой Маквале. Поскольку его брак с моей матерью не был зарегистрирован, проблем не было, они с Маквалой пошли в загс и расписались.

У нас была однокомнатная квартира на третьем этаже с маленькой лоджией, в которой я и спал после появления Маквалы. Прошло время, и родился сначала один мальчик, потом другой. Места не хватало, и я перебрался в чуланчик на чердак. Мы с отцом подняли туда старую железную кровать, собрали ее и поставили возле окна. Я тщательно вымыл цементный пол и зажил сам по себе, никого не беспокоя, никто не беспокоил и меня. У основания стены в чуланчике проходила толстая отопительная труба, поэтому зимой я не страдал от холода; правда, летом, когда припекало солнце, жестяная крыша так раскалялась, что находиться там было невозможно. Ну а в остальное время все было неплохо, особенно приятно там было в дождь.

Придя к себе, я открыл дверь, снял обновки и аккуратно повесил на спинку стула. Прежде чем лечь, подумал, что было бы неплохо купить маленький коврик и постелить перед кроватью. Вспомнил, что мне нужно умыться, но для этого надо было спуститься во двор, а я уже почти спал. «Ничего, – подумал я, – умоюсь потом» – и проспал до трех часов ночи.

Проснувшись, я услышал звуки товарного состава, проезжавшего вдоль подножия Арсенальной горы, и расстроился. Выходило, что я обманул Манушак, ведь я обещал сводить ее в кино. Потом я долго умывался у крана во дворе.

«Ну, теперь-то уж точно ничего не осталось». Я закрыл кран и вышел на улицу. Сигарет не было, и я начал искать окурки на асфальте. Так я оказался на площади и перед рабочим столом моего отца увидел Тенгойю. У Тенгойи была привычка бродить по улицам на рассвете, выгуливая свою собачонку. Собачонку звали Бестера, и, как он уверял, любил он ее как родную. И хотя это был уже не тот Тенгойя, который с детства наводил на меня страх, я все же напрягся. Он стоял и глядел на меня. И я стоял и глядел. Наконец я решился и – «мать твою…» – выматерил его.

Теперь я коротко расскажу вам, в чем было дело. Мой первый сводный брат, подрастая, все больше и больше походил на Тенгойю.

Наконец это сходство стало настолько явным, что в квартале все, от мала до велика, звали его мальчонкой Тенгойи. Тут и мой отец засомневался, от этого у него стал портиться характер. Помню, как, сидя на стуле с молотком в руках, он, бывало, в недоумении уставится на разбросанную перед ним обувь. Я догадывался, что его мучили подозрения! Жалел его, но что я мог сделать, что изменить?!

Потом он запил, после работы вместе с алкашами опорожнял бутылку водки в гастрономе и, спотыкаясь, начинал свой подъем по лестнице домой, таща на себе сумки, в которых были инструменты и обувь на починку. Отец и его жена и раньше не отличались нежностью друг к другу, теперь же их отношения совсем ухудшились, каждую ночь я слышал, как орал отец и визжала Маквала.

Однажды, дождливой ночью, он поднялся ко мне на чердак, абсолютно трезвый, присел на стул и спросил:

– На кого похожи твои братья?

Я промолчал.

– Не бойся, говори!

– У тебя что, у самого глаз нету?

– Говори!

Ну, я и сказал: сначала о старшем, мол, на Тенгойю похож, потом на младшего перешел:

– Помнишь, на хлебной машине экспедитором Володя работал?

Его так и передернуло, и я догадался – это не единственное, что он помнит.

– Голова у него на грушу похожа, нос до подбородка доставал, верно?!

Отец не отвечал.

– Вот, а теперь сравни его со своим младшим сыном, да, сравни! Люди бы и его не оставили без отчества, да не помнят Володю, давно он тут не появлялся.

Отец отупело глядел на меня. Затем встал, подошел к окну, стоял и смотрел на ночной город.

Странное чувство овладело мной, мне было жалко его, и вместе с тем я его презирал. Я помолчал, но не утерпел и все-таки сказал:

– Ты такой дурень, что не удивлюсь, если и я не твой сын.

Он отрицательно покачал головой и повернулся ко мне:

– Твоя мать была порядочной женщиной.

– Если она была порядочной, то почему же бросила нас?

– Изменял я ей, она узнала и не простила.

– Только и всего? Что-то не верится.

– Да, только и всего.

Я не стал спорить.

– Знаешь, с кем я изменял ей? С Мазовецкой.

Эта Мазовецкая жила на втором этаже и была учительницей музыки.

Я усмехнулся.

– Что смеешься? Она тогда не ходила с палочкой, красивая была женщина.

– Надо было тебе на ней жениться, она бы не изменяла,