Сергей Довлатов - Ремесло

Помещение редакции было залито водой. В лужах плавали обгоревшие хлопья бумаги. На почерневших стенах висели обрывки проводов, Стоял отвратительный запах мокрой гари. Пластмассовый корпус наборной машины сгорел. Диван и кресла превратились в черные обуглившиеся рамы. Телефонные аппараты расплавились. Стекла были выбиты.

В редакции находилось еще трое полицейских.

Нас развели по углам и коротко допросили. Вернее, записали наши координаты. Помимо этого мне задали только два вопроса. Во-первых:

- Занимаетесь ли вы антигосударственной деятельностью?

Сначала я хотел ответить: "Неужели вы думаете, что если бы я и занимался, то... "

Потом сказал:

- Нет.

Тогда полицейский спросил:

- Как вы думаете, это поджог? Кого вы подозреваете?

Кто мог это сделать? У вас есть конкуренты?

Идейные противники?

Я сказал:

- У меня нет идейных противников. Хотя бы потому, что у меня нет идей.

- Это все, - сказал полицейский, - можете идти.

Мы займемся расследованием. Завтра вам надлежит явиться по такому адресу.

Он протянул мне визитную карточку.

Я еще раз оглядел помещение. Диван и кресла были сдвинуты. Вернее - их почерневшие останки.

За диваном у окна валялся корпус рефлектора.

Мои коллеги тоже освободились. Мы вышли на улицу. Пожарные сворачивали шланги.

Мы решили где-то позавтракать и выпить кофе.

На лбу у Баскина чернела сажа, Я хотел дать ему носовой платок. Эрик вытащил свой...

Все мы были подавлены. И только Дроздов осторожно воскликнул:

- Старики, а может, все это к лучшему? Давайте выйдем из пламени обновленными!..

- Уймись, - сказал ему Мокер.

Мы зашли в ближайшее кафе. Что-то заказали прямо у стойки.

Мокер прикурил и говорит:

- А что, если все это - дело рук Боголюбова?

Разве трудно нанять ему за четыреста долларов любого уголовника?

Баскин перебил его:

- У меня другое подозрение. Что вы думаете насчет КГБ?

- Гениальная идея! - воскликнул Дроздов. - Надо сообщить об этом полиции! Не исключено, что КГБ и Боголюбов действовали совместно. Я в этом почти уверен... На сто процентов...

Тогда я повернулся к Дроздову и спрашиваю:

- Можешь раз в жизни быть приличным человеком?

Можешь честно ответить на единственный вопрос? Ты ночевал в редакции с бабой?

Дроздов как-то нелепо пригнулся. Глаза его испуганно забегали. Он произнес скороговоркой:

- Что значит - ночевал? Я ушел, когда не было двух... Что тут особенного?

- Значит, ты был в редакции ночью?

Дроздов, потирая руки, захихикал:

- При чем тут это, старик? Ну, был. Допустим, был... Все мы не ангелы... Это такая баба... Нечто фантастическое... У нее зад, как печь...

- Печь? - задумчиво выговорил Баскин. - Печь?!

Так значит - печь?!

Его лицо выражало напряженную работу мысли.

Глаза округлились. На щеках выступили багровые пятна. Наконец он воскликнул:

- Ты оставил рефлектор, мерзавец! Ты кинул палку, сволочь, и удрал!

Я добавил:

- А над рефлектором болталась штора...

- Тихо, - скачал Мокер, - официант поглядывает.

- Клал я на официанта, - выкрикнул Баскин, - задушу гада!..

Дроздов повторял:

- Старички! Старички! Я был в невменяемом состоянии... Я, можно сказать, впервые полюбил...

Я бешено увлекся...

Баскин издал глухое рычание, Я спросил у Мокера:

- Хоть компьютер-то был застрахован?

- Как тебе сказать?.. В принципе.. - начал Мокер и осекся.

Рычание Баскина перешло в короткий дребезжащий смешок.

Тогда я сказал:

- Нужно выпить. Нужно выпить. Нужно выпить.

А то будут жертвы. Необходимо выпить и мирно разойтись. Хотя бы на время. Иначе я задушу Мокера, а Эрик - Левку...

- Сбегать? - коротко предложил Дроздов.

- Я пойду с тобой, - вызвался Мокер.

Кажется, впервые он решил совершить нечто будничное и заурядное. А может, боялся с нами оставаться. Не знаю...

Мы собрали по доллару. Виля с Дроздовым ушли.

Говорить было не о чем. Эрик решил позвонить жене. Через минуту он вернулся и сказал:

- Я пойду.

Затем подозвал официанта и уплатил. Мы даже не попрощались. Я посидел минуты две и тоже решил уйти. Пить мне не стоило. В час мы должны были увидеться с Линн Фарбер...

Я вышел на Бродвей. Прямо на тротуаре были разложены сумки и зонтики. Огромный негр, стоя возле ящика из-под радиолы, тасовал сверкающие глянцевые карты.

Дым от уличных жаровен поднимался к небу.

Из порнографических лавок доносился запах карамели.

Бесчисленные транзисторы наполняли воздух пульсирующими звуками джаза.

Я шел сквозь гул и крики. Я был частью толпы и все же ощущал себя посторонним. А может быть, все здесь испытывали нечто подобное? Может быть, в этом и заключается главный секрет Америки? В умении каждого быть одним из многих? И сохранять при этом то, что дорого ему одному?..

Сегодня я готов был раствориться в этой толпе.

Но уже завтра все может быть по-другому, Потому что долгие годы я всего лишь боролся за жизнь и рассудок. В этом мне помогал инстинкт самосохранения. И может быть, еще сегодня я дорожу жизнью как таковой. Но уже завтра мне придется думать о будущем.

Да, я мечтал породниться с Америкой. Однако не хотел, чтобы меня любили. И еще меньше хотел, чтобы терпели, не любя.

Я мечтал о человеческом равнодушии. О той глубокой безучастности, которая служит единственной формой неоспоримого признания. Смогу ли я добиться этого?

Недостаточно полюбить этот город, сохранивший мне жизнь. Теперь мне бы хотелось достичь равнодушия к нему...

Я остановился перед витриной магазина "Барнис".

Лица манекенов светились безучастностью и равнодушием.

Я постоял еще минуту и снова оказался в толпе.

Она поглотила меня без всякого любопытства. Воздух был сыроватым и теплым. Из-под асфальта доносился грохот сабвея. Боковые улицы казались неожиданно пустынными. В тупике неловко разворачивался грузовик.

Я двинулся вперед, разглядывая тех, кому шел навстречу.

Нью-Йорк.

1984 г.