Внутренний голос - Виктория Самойловна Токарева

Максима тянуло в Москву. Там остались друзья, осталось детство и отрочество и ранняя молодость.

Максим останавливался, как правило, у тети Раи, папиной сестры. Встречался с однокурсниками. Обычно он приглашал свой курс в ресторан «Академия», и все сбегались с удовольствием. Разглядывали друг друга, расспрашивали. Максим сидел королем, охотно отвечал на вопросы: не женат, питается в ресторанах, путешествует.

– А где ты работаешь? – не понимали друзья.

– Нигде.

– А что ты делаешь?

– Живу.

– Как старик на пенсии, – замечал кто-то.

– Старики доживают, а я живу.

Переходили на другие, профессиональные темы: кто что снял, кого послали на фестиваль. Чаще других упоминали оператора Мишу Карташова, называли: «Урусевский номер два». Макса раздражала эта тема. Если бы он, Макс, остался в профессии, то превзошел бы Мишу Карташова. Карташов бы нервно курил в углу. А сейчас Карташев лидировал и все забыли про Макса, хотя ели и пили на его деньги.

У Макса испортилось настроение. Он напился и заснул лицом в салат. Его отволокли по адресу.

Макс проснулся среди ночи в доме тети Раи. Все спали, похрапывая и посапывая. В двухкомнатной квартире на пятидесяти метрах жили пять человек: двое взрослых, двое детей и старуха. И все были счастливы.

Почему он не снял гостиницу? Надоело одиночество. Хотелось так, в куче.

Максим лежал и пытался вспомнить те давние дни, когда встала тема эмиграции.

Оказывается, Надька просто обиделась за своего сына. Сына кинули, не взяли в картину. А что было бы, если бы Надька не вмешивалась?

Макс работал бы помощником оператора. Потом, через какое-то время, получил диплом оператора-постановщика. Его заприметил бы успешный режиссер, и они работали бы на пару, как пара гнедых. Постепенно мастерство растет или не растет, но хочется думать, что растет. Надо пробовать.

А что получилось? Кого сейчас интересуют Надькины обиды? Есть поговорка: «Старуха на город сердилась, а город и не знал».

Кто виноват? Надькин отец – двоеженец. Он обострил Надькино самолюбие, гипертрофировал его. Надька оберегала сына от унижений, любила изо всех сил и в результате перелюбила. Так бывает: передозировка любви. Передоз, от которого можно умереть.

Макс рассчитывал посидеть в Москве хотя бы месяц. Но Москву накрыл ноябрь, серое небо, снег с дождем. Захотелось солнца. В Тель-Авиве еще купаются.

Макс позвонил Зарине. Было интересно посмотреть на свою первую любовь. Зарина ответила, что у нее ребенок четыре месяца, няньки нет, она из дома не выходит.

Если Макс хочет, может приехать к ней домой.

Макс не хочет. Ему интересна Зарина как шанс. А просто Зарина, кормящая грудью…

На прощание тетя Рая напекла Максу пирожки с капустой.

– Зачем? – удивился Макс. – В самолете же кормят.

Тетя Рая заплакала.

– Ты чего? – растрогался Макс.

– Ты так похож на Марика. Мне его так не хватает.

– Ты могла бы переехать в Израиль, – предложил Макс.

– Не могу.

– Почему?

– Здесь я родилась. Здесь моя родина.

– Там тоже твоя родина.

– Там все чужое…

В самолете оказалось много китайцев. В одном ряду с Максом сидел мальчик лет пяти, красивый и трогательный, как ангел. Макс подумал, что прямая линия над глазом более логична, чем открытое веко европейцев. Максу захотелось жениться на китаянке, заиметь такого же мальчика. Надька бы не допустила смешения рас. Надька не допустила бы никого и ничего. Максим явно засиделся в семейном гнезде. Ему душно. Надо сделать рывок и взлететь, даже если ты не умеешь летать.

Возле мальчика села китаянка. Она вся была бело-розово-голубая с лакированной головкой. Как картинка с календаря. Максим никогда таких не видел, только в календаре.

Он достал из пакета пирожок тети Раи и протянул мальчику.

– Спасибо, – улыбнулась китаянка.

– Вы говорите по-русски? – удивился Макс.

– Я перевосиса, – объяснила китаянка.

Макс догадался: переводчица.

Самолет взлетел.

Максим закрыл глаза и мечтал. В своих мечтах он целовал ее лицо очень подробно: брови, губы, потом уши. Уши он немножко грыз.

Какое счастье, что люди не умеют читать мысли. Иначе Максим провалился бы от стыда.

Куда провалился? Куда можно провалиться в самолете?

Максим достал еще один пирожок тети Раи и, прежде чем дать ребенку, спросил у мамы:

– Можно?

Так обычно поступают с собаками. Собакам запрещено брать еду у постороннего. Но китаянка улыбнулась одними уголками губ. Глаза ее были ласковые. Значит, можно.

Прошло три года.

Максим жил в Китае. Его жену звали Аламухань, а дочку Маша.

Маша родилась со светлыми волосами. Аламухань сказала: «Покрасим». Глаза у Маши узкие. Это не перешибешь. Но все же шире, чем у чистых китайцев.

Быть женой для китаянки – это совмещать многие умения: горничная, повариха и гейша. И никакой халтуры ни в чем. Своего рода служба.

У Максима не возникало никаких вопросов, упреков. Жизнь текла как ровная дорога, без ухабов.

А какие могут быть ухабы? Все ясно: двое детей, труд, любовь.

Любовь – это зонт, который оберегает от любого дождя. С любовью ничего не трудно. Максим запретил жене ездить в командировки, мотаться по самолетам. Это опасно. И вообще не хотелось оставаться без нее.

Длинное имя Аламухань его напрягало. Он звал жену Алла.

Максим с Аллой открыли свой прибыльный бизнес: русские закуски. У них была небольшая лавка, где продавались соленые огурцы, квашеная капуста, самогон.

Рецепты Максим позаимствовал у Фиры. Он их помнил.

У Фиры был настоящий талант квашения и соления. К ней за рассолом приходили знаменитые алкоголики: артисты, писатели, живущие неподалеку. Иногда приезжали из области. Фира была знаменитость своего рода.

Русские закуски разлетались в тот же день, ничего не задерживалось. Китайцы были в восторге от русских закусок. Капусту квасили вместе с клюквой, добавляли немножко сахара. А в огурцы клали смородиновый лист и хрен. Что касается самогона, то он входил в пьющего как глоток свежего воздуха. Не чувствовалось никакого постороннего запаха. Счастье!

Аламухань гордилась Максимом. Этот русский зажег над ее жизнью звезду: работы меньше, а денег больше.

Наняли трех подсобных рабочих. Их должность называлась «помогайка».

Максим и сам помогал. Толкал тележки с капустой. Видела бы Надька. Случилось то, чего она боялась: тележка плюс усилия. Но там усилия были бесплатными, а здесь конвертируемые в валюту.

Максим изъяснялся с женой по-русски. Китайская грамота была ему не под силу. Иероглиф, как грозный часовой, стоял у ворот Китая и не пропускал чужих.

Китайцы нравились Максиму – тихие, работящие. Спокойно перебирают пальчиками, работают, им нравится.

Он был уверен: будущее не за исламским миром,