Виктор Ерофеев - Энциклопедия русской души

-- Пока! -- сказал я.

Я открыл беспорядочную стрельбу. Серый менялся на глазах. Он был трактористом и выезжал в поле пахать. Он был Чапаевым, кит-рыбой, Чкаловым-Чайковским в бархатной курточке и просто русской литературой, которая, обрушившись с неба белым, искрометным водопадом, вышла из берегов и тут же горячо, по-собачьи, облизала униженных и оскорбленных. Серый шел по женским делам: он был стопудовой бабой, он был Терешковой, которая билась о спутник с криками: Чайка! Чайка! Чайка! -- после чего крупным планом чайки хором спросили Катюшу Мишутину:

-- Ты сдала кал на загранпаспорт?

Серый был тонким деятелем и, конечно, МЦАП-ценностями, православным батюшкой, кушающим икорку, модной певицей, в рваных трусах запевшей под светомузыку:

Самое грязное в мире, Черное море мое.

Я на секунду впал в экологический столбняк Серый с размаху был сразу всеми. Я снова выстрелил. Сесиль задергалась на полу. Я промахнулся. Я убил мою лучшую французскую подругу. Я растерялся. Кинулся к ней. О, моя боевая подруга! Ты помнишь, как в Париже мы с тобой рано утром волокли мой чемодан через сквер к метро, когда не было денег на такси? Ты помнишь, как в том сквере волновались на ветру платаны и цвели темно-красные розы? А твоя вечно розовая мыльница, которая, как у всех француженок, пах

нет самшитом? Я гордился тесным знакомством. Неужели она тоже умрет, вместе с тобой? Прижал к сердцу:

-- Сесиль!

Из ее влагалища осмотрительно высунулась мышь с окровавленной шкурой.

-- О'ревуар, -- пробормотала Сесиль со слабой улыбкой, -- на том свете, которого нет.

Серый захохотал.

Я выстрелил с колена, держа ствол двумя руками. Серый превратился в рекламный щит вдоль дороги. На щите улыбалась невеста с зубами и было написано:

Я ТЕБЕ ЛЮБЛЮ!

Я измолотил пулями щит.

Серый стал мною. Я никогда не видел самого себя в трех измерениях и испугался. Я был поразительно не похож на себя. На то представление, которое у меня было о себе. Я не знал, куда целить. Это было похоже на самоубийство. Это было нехорошо. Я выстрелил подряд три раза.

Серый умер каким-то странным стариком.

серый-серый

Ни зги.

смерть

Достигнув высоких ступеней духовности, Серый с радостью ожидал день смерти. Бывало, нетерпеливо тер холодные руки и подначивал:

-- Чего тянешь, косая?

Просветленно, приняв пивка, Серый сидел у загодя приготовленного дубового гроба, сделанного собственно

ручно: он был искусен в столярном деле. Давно было им отмечено тяжелым камнем место, избранное для могилы, у алтарной стены.

-- Покинув тело, душа просияет, как солнце, -- с восторгом говорил Серый. -- Она будет с удивлением смотреть на свою смрадную темницу.

Серый называл смерть возвращением от многоплачевного, болезненного странничества в небесное, немерцающее отечество.

-- Там увидимся, -- сказал мне Серый и поднял руки к небу: -- Там лучше, лучше, лучше!

-- Значит, русскому смерть не страшна?

-- Смерть грешника люта, -- заметил он.

Серый уже не оглядывался на землю. Родственные связи для него не существовали. Он был в том состоянии небожителей, когда все земное одинаково дорого, без пристрастий, лишь постольку, поскольку нуждается в его помощи, но не привязывает к себе. Один заехавший к Серому офицер спросил, не прикажет ли он передать какое-нибудь поручение своим сибирским родным. В ответ Серый повел офицера к иконам и, с улыбкой любви глядя на них, сказал, указывая рукой:

-- Вот мои родные. А для земных родных я живой мертвец.

Его жизнь была ежедневной борьбой с врагом спасения. Для одоления врага Серому пришлось нести величайшие труды. Пост был столь строгий, что три года в пустыне Серый питался исключительно отваром горькой травы снитки. Тысячедневные и тысяченощные моления на камнях были орудиями, которыми он одерживал победу, но эти орудия тяжело, болезненно отразились на Сером. Недаром как-то под вечер вырвалось у него признание, что он борет

ся с врагом, как со львами. Серый смирял себя, не находя возможности жить без внешней муки.

-- Ну зачем ты носишь на спине тяжелый рюкзак, набитый песком и каменьями?

-- Томлю томящего меня.

отмучился

Слово-разгадка русской жизни. Вся жизнь -- мука. Физическая, эстетическая, стилевая, любая.

некролог

В последнее время отечественные некрологи все больше приобретают оптимистическое направление. То же отражается в речах на панихидах. Складывается впечатление, что если в советские времена покойника хоронили всерьез и надолго, то теперь неофитская вера в загробную встречу с ним и уверенность в благополучном исходе Страшного суда призваны снять шок смерти и невыносимое горе разлуки.

чувство вины

Изувеченный Серый. Пиджак внакидку с пустыми рукавами. Согбенный Серый -- после того, как избит почти до смерти хулиганами, напавшими на него в пустынной келье:

-- Дай денег!

Денег у него не было и в заводе. От хулиганов он не защищался, хотя по необыкновенной силе своей, мог бы и врезать. Между лопатками страшная рана. На ногах от долговременного стояния тоже неизлечимые раны. Из ран постоянно сочилась сукровица. В довершение ко всему Серый

изобрел мучительный образ сна, на который я не мог смотреть без боли. Он спал, стоя на коленях, опустив голову книзу и поддерживая ее стоящими на локтях руками. Увидев меня, он сказал:

-- Я могу молиться за тебя только дома. В храме за тебя молиться нельзя.

метро

Я ехал в метро. Вдруг увидел человека, который раньше служил помощником генеральных секретарей, а потом, во время перестройки, его выгнали, и он ехал в метро. Он посмотрел на меня и узнал. Ему было стыдно, что я его увидел.

У него не было бляхи. Я подумал, что человек, который стыдится ехать в метро, не жилец. Скоро его действительно не стало. Его звали Пал Палыч.

инвалид

Инвалид вызывает у русских спазм смеха, злобу и желание прикончить. Русские жалостливы, но без сочувствия. Одноногого пиздят его же собственным костылем. Безногого топят в луже. Горбатого распрямляют ударом ноги. Косому выдавливают с хрипом последний глаз. Беременная женщина -- тоже по-своему инвалид. На нее норовят спустить дворовых собак. Но иногда, когда в палисадниках расцветают астры, русские слагают об инвалиде дивные песни.

реклама распятья

Когда Серый умер, его душа, изнуренная болезнью, прилетела ко мне, когда я спал. Мы встретились в промежуточном

измерении, приюте усопших и спящих душ, отличительной особенностью которого был серый, облачный фон. Душа Серого обладала резвой стремительностью, говорящей об освобождении, многочисленности посмертных возможностей. Веселая, радостная, она обласкала мою душу порывистым восторгом дружбы. Я был не только внутренне польщен ее выбором, поскольку всегда гордился этой дружбой, но и обрадован легким преодолением каких-то наших земных противоречий и недомолвок. Вместе с тем, моя душа была не столь стремительна. Она была смущена.

Проснувшись, я устыдился своего смущения и долго думал о Сером как о моем единственном собеседнике среди людей. Возможно, смущение, некоторая даже холодноватость были защитной реакцией, доброй обязательностью моей души, боящейся увлечься, взметнуться, забыть воротиться, хотя Серый и не звал меня с собой. Возможно также, что в смущении выразилось мое сущностное "я", гораздо более глубинное залегание неведения о нормативах людского общения, о моей креативной прохладе, нежели я ранее обо всем этом подозревал. Столь очевидная мистическая суть сна не оставляла сомнений в высших ценностях мира и моей "по касательной" принадлежности к ним, ибо светская святость друга была если не абсолютной, то хотя бы исключительной в моем жизненном окружении. Я воспринял встречу душ не только как порыв, но и как последний в этом мире царский подарок Серого мне, поистине благую весть.

Это заставило меня оглянуться на мои опыты. Меня не возбуждает мнение о России как о пустом месте. Оно только развязывает руки, которые хотят быть развязанными. Я -- частный случай гнойной принадлежности.

Россия повешена на дверной ручке, распята на осино

вой балясине. Наш точный парфюм -- тварь дрожащая. От всех этих перестроек наши хуи превратились в соленые огурцы.

я люблю смотреть, как умирают дети

В отдельно взятой стране начался обещанный конец света. Очевидно, его лучше всего встречать стихами раннего Маяковского. Но даже самая эпатажная строка русской поэзии покажется нынче слабой. В ней слишком много пафоса отчаянного протеста еще той, прекрасной эпохи. Теперь все -- другое. Никто от конца света в ужас не приходит. Почему не пожить и без света?

Это же надо так оскотиниться!

Можно прекрасно представить себе, как обиженные бомбардировками своей малой родины, террористы рванут Москву, не несколько спальных домов, а всю Москву. Какая же будет радость для провинциальных политиков, как оживятся Питер и Урал! Надо будет выбирать новую столицу, в политических распрях и хлопотах скоро о Москве позабудут, да и не любят ее нигде, только позлорадствуют: одной Москвой меньше -- какая разница.