Владимир Набоков - Камера обскура

Горн, глядя на него, приложил палец к губам и хотел еще показать, что сейчас выйдет к нему, но тот рванул дверь и вступил в гостиную.

«Конечно, я вас знаю. Ваша фамилия Горн», – сказал Макс, тяжело дыша и смотря в упор на этого голого человека, который ухмылялся и все прикладывал палец к губам, нисколько не стыдясь своей отвратительной наготы. Кречмар меж тем встал, розовая краска шрама словно разлилась по всему его лбу, он стал вдруг кричать, кричать совершенно бессмысленно, и только постепенно из этой мешанины грудных звуков стали образовываться слова. «Макс, я тут один, – кричал он. – Макс, скажи, что я один. Горн в Америке, Горна здесь нет, я умоляю. Я ведь совершенно слеп». – «Дурак», – сказал Горн, махнув рукой, и побежал к двери, ведущей на лестницу. Макс схватил трость, лежавшую на полу около кресла, догнал Горна, – Горн обернулся, выставив ладони, – и Макс, добрейший Макс, который в жизни своей не ударил живого существа, со всей силы треснул Горна палкой по голове около уха. Тот отскочил, продолжая, однако, усмехаться, – и вдруг произошла замечательная вещь: словно Адам после грехопадения, Горн, стоя у стены и осклабясь, пятерней прикрыл свою наготу. Макс кинулся на него снова, но голый увильнул и взбежал по лестнице. В это мгновение что-то навалилось сзади на Макса. Это был Кречмар, – он кричал, он держал в руке мраморное пресс-папье. «Макс, – захлебывался он, – Макс! Я все понимаю, дай мне пальто, дай скорее пальто, оно тут в шкапу!» – «Желтое?» – спросил Макс, борясь с одышкой. Кречмар сразу нащупал в кармане то, что ему было нужно, и перестал кричать.

«Я немедленно везу тебя прочь отсюда, – сказал Макс. – Снимай халат и надевай пальто. Оставь это пресс-папье. Дай я тебе помогу… Это чудовищно, что они тут делали с тобой. Вот… Бери мою шляпу, – ничего, что ты в ночных туфлях. Пойдем, пойдем, Бруно, у меня там, внизу, автомобиль, – главное, скорее убраться из этого застенка!»

«Нет, – сказал Кречмар, – нет. Я сперва должен с ней поговорить, – она должна подойти ко мне вплотную, вплотную. Сейчас вернется, подождем ее. Я хочу, Макс. Это продолжится одну минуту».

Но Макс вытолкнул его на веранду, затем в сад, и, увидя оттуда внизу на дороге свой автомобиль, заорал и замахал, призывая шофера. «Только чтобы она подошла ко мне, – повторял Кречмар, – совсем близко. Ради Бога, скажи, Макс. Может быть, она уже здесь? Может быть, она уже вернулась? Может быть, она идет рядом?»

«Нет, Бруно, успокойся. Идем, пожалуйста. Никого нет, только этот голый смотрит из окна. Пойдем, милый, пойдем».

«Я пойду, – сказал Кречмар. – Но только ты скажи мне, если ее увидишь, мы ее можем встретить. Тогда не мешай ей, пускай она ко мне приблизи, прибли, бли, приблитиблися —»

Они стали спускаться по тропинке, но через несколько шагов Кречмар вдруг повалился навзничь в глубоком обмороке, Макс едва успел его поддержать. Подоспел запыхавшийся шофер. Он и Макс понесли Кречмара в автомобиль. В это время подъехала таратайка, из нее выскочила Магда. Она подбежала, крикнула что-то, но автомобиль попятился, чуть ее не задавил и сразу ринулся вперед и скрылся за поворотом.

Аннелиза получила телеграмму из Цюриха во вторник, а в среду, около восьми часов вечера, услышала в прихожей голос Макса, стук чемодана о косяк, шаги, движение. Дверь открылась, Макс ввел Кречмара. Он был чисто выбрит, в темно-синих очках, на бледном лбу был шрам, незнакомый бледно-лиловый костюм казался слишком просторным. «Привез», – спокойно сказал Макс, и Аннелиза заплакала, прижимая платок ко рту. Кречмар безмолвно поклонился по направлению невнятного плача. «Пойдем помыть руки», – сказал Макс, медленно ведя его через комнату.

Потом сидели втроем в столовой, ужинали. Аннелиза все не могла привыкнуть смотреть на мужа. Ей казалось, что он все-таки чувствует ее взгляд. Печальная торжественность его движений, манера ощупывать воздух доводили ее до какого-то тихого исступления жалости. Макс говорил с Кречмаром как с ребенком и деловито резал ему ветчину.

Его поместили в бывшую комнату Ирмы, – Аннелиза сама удивилась тому, как легко ей было, ради этого нечаянного жильца, нарушить сон комнатки, все в ней изменить, переставить, приноровить ее к удобствам слепца.

Кречмар молчал. Правда, сначала, то есть еще в Цюрихе, проездом в Берлин, он, не переставая, с тяжелой, бредовой настойчивостью, упрашивал Макса вызвать Магду на минутное свидание, – он клялся, что эта последняя встреча продлится не более минуты; действительно, долго ли нужно, чтобы в привычной темноте нащупать и, крепко схватив одной рукой, сразу ткнуть стволом браунинга в грудь или в бок и выстрелить – раз, еще раз, до семи раз. Макс упорно отказывался просьбу его уважить, – и тогда-то он замолчал, молча ехал до Берлина, молча прибыл и затем промолчал три дня… Аннелиза так и не услышала его голоса, – словно бы он не только ослеп, но и онемел.

Черная увесистая вещь, сокровищница смерти, лежала в глубоком кармане пальто, завернутая в шелковистое кашнэ. Запершись в уборной вагона, он переместил браунинг в задний карман штанов, а затем, когда приехал, – в свой чемодан, и ключ от чемодана ночью держал в кулаке, но к утру, во время какой-то сложной и смутной погони, потерял его и, проснувшись, долго его искал, шарил в беспросветной тьме постели, и, найдя его, наконец отпер чемодан и снова переложил браунинг в карман штанов, так, чтобы он оставался всегда, всегда при нем.

И он продолжал молчать. Присутствие Аннелизы в доме, ее шаги, ее шепот (она почему-то говорила с прислугой и с Максом шепотом) были в конце концов столь же условны и призрачны, как его воспоминание о ней. Да, шелестящее, слабо пахнущее одеколоном воспоминание, больше ничего. Подлинная жизнь, та хитрая, увертливая, мускулистая, как змея, жизнь, жизнь, которую следовало пресечь немедля, находилась где-то в другом месте, – где? Неизвестно. С необычайной ясностью он представлял себе, как, после его отъезда, она и Горн – оба гибкие, проворные, со страшными лучистыми глазами навыкате, – собирают вещи, как Магда целует Горна, трепеща жалом, извиваясь среди открытых сундуков, как наконец они уезжают, – но куда, куда? Миллион городов, и сплошной мрак.

Прошло три немых дня. На четвертый, рано утром, так случилось, что он остался без надзора: Макс только что уехал на службу, Аннелиза, не спавшая всю ночь, еще не выходила из своей спальни. Кречмар, в мучительной жажде немедленного действия, пошел ходить по квартире, ощупывая мебель и косяки. Уже некоторое время звонил в кабинете телефон, и это напоминало о том, что в Берлине есть издательства, к которым тот, невидимый, был причастен, общие знакомые, возможность что-нибудь узнать, – но Кречмар не мог припомнить ни одного телефонного номера, все было где-то записано, ничего не хранилось в голове. Звон напряженно раздувался и спадал опять. Кречмар снял незримую трубку и приложил ее к уху. Смутно знакомый мужской голос спрашивал господина Гогенварта, то есть Макса. «Нет дома», – ответил Кречмар. «Ах вот как, – замялся голос и вдруг бодро сказал: – Это вы, господин Кречмар?» – «Да, да, а вы кто?» – «Шиффермюллер. Я вот по какому поводу. Я только что звонил в контору к господину Гогенварту, но его еще не было. Я думал, что успею застать его дома. Как удачно, что вы тут, господин Кречмар. Вероятно, все в порядке, но как-никак я почел своим долгом… Дело в том, что сейчас заехала сюда фрейлейн Петерс за своими вещами. Я ее пустил в вашу квартиру, но я не знаю… может быть, какие-нибудь распоряжения…» – «Все в порядке», – сказал Кречмар, с трудом двигая одеревеневшими, как от кокаина, губами. «Что вы говорите?» – «Все в порядке», – повторил Кречмар. «Я не слышу, простите?» – «Все в порядке», – повторил Кречмар чуть яснее и, дрожа, повесил трубку.

Каким-то чудом ничего не задев, он пробрался в переднюю, хотел было отыскать трость и шляпу, но это выходило слишком долго, слишком сложно. Поспешно поглаживая края ступеней подошвами и скользя ладонью по перилам, неловко подгибая колени на площадках и повторяя: «В порядке, в порядке», – Кречмар спустился и вот – оказался на улице. Мелкое, мокрое сразу закололо его в лоб. Он двинулся, потрагивая склизкое железо палисадника и прислушиваясь, не проезжает ли таксомотор. Вот – неторопливый и влажный шелест шин. Кречмар отрывисто крикнул. Шелест бесстрастно удалился. «Ах, надо скорее», – пробормотал он.

«Хотите, я помогу вам перейти?» – предложил приятный женский голос у самого плеча. «Ради Бога, автомобиль», – сказал Кречмар.

Звук мотора, шелест. Кто-то помог ему влезть. Кто-то захлопнул дверцу. «Прямо, прямо», – тихо произнес Кречмар, – а когда уже автомобиль тронулся, он подался вперед, наткнулся пальцем на стекло, постучал, сообщил адрес.

Будем считать повороты. Первый – это, вероятно, Моцштрассе. Слева заскрежетал и звякнул трамвай. Кречмар вдруг повел рукой вокруг себя, ощупал сиденье, переднюю стенку, пол, пораженный мыслью, что, быть может, кто-нибудь сел вместе с ним. Опять поворот – это, должно быть, Виктория-Луизе-Плац. Или Прагер-Плац? Сейчас будет Кайзер Аллее. Остановились. Неужели приехали? Не может быть, просто перекресток. Еще по крайней мере пять минут езды до… Но дверца открылась. «Пожалуйста, – сказал голос шофера. – Пятьдесят шестой номер».