Явдат Ильясов - Пятнистая смерть

Это светлый сад, сад без густых и прохладных теней, где растения далеко отстоят друг от друга - редкий и редкостный сад диких равнин, насквозь, от края до края, пронизанный обжигающими лучами солнца.

Хуже в подвижных, сыпучих песках. Дюны бесплодны и голы, точно покров далеких мертвых планет. Трудно ходить человеку по дюнам - сделает двести шагов, погружаясь в горячий песок до колен, и упадет на него, обливаясь потоками пота.

Чуть шевельнется ветер - и закрутятся, обовьются дюны струями желтой пыли. Стада громоздких крутолобых дюн бесшумно бродят по мглистой пустыне. Вал за валом подступают они к притихшим от страха оазисам, жадно тянутся к трепещущим росткам пшеницы и хлопка.

Сыпучий бархан - зверь без клыков, когтей, скелета и мозга. Это чудовище тупое, всеядное и беспощадное. Оно опасней голодного льва, ибо не чувствует боли, не боится копья и стрелы.

Но и в сыпучих песках человек, обладающий хоть каплей воды и мужества, может подавить в себе чувство полного одиночества, потерянности и обреченности.

Что угнетает и убивает душу?

Однообразие.

А в сыпучих песках есть на чем остановиться глазу.

Подкова подветренной стороны бархана. Срезанный полумесяцем гребень. Длинный шевелящийся хвост.

Песчаный бугор, двигаясь, не выносит свой лоб вперед, а пятится назад, точно архаическое животное. Холмы, лощины. Высоты, низины. Лунной ночью барханы ослепительно белы, словно сугробы. Песок, подхваченный ветром, струится с шелковым шелестом, крутится, стелется у ног, как снежная пыль, уносимая поземкой.

Дюны похожи и непохожи друг на друга. Вид каждой дюны неповторим, как облик морской волны. И в этом - суровая, ущербная, леденящая кровь, усыпляющая красота сыпучих песков. Человек глядит на гряды перемещающихся дюн с тем же усталым, но неугасающим любопытством, с каким следит за рядами бесконечно перекатывающихся соленых океанских волн.

Хуже человеку на гладких, как скатерть, бескрайних глинистых площадях, поросших чахлой голубовато-серой полынью, чей ядовитый запах пропитал густо даже пыль, клубящуюся под ногами и над головой.

Еще хуже, гораздо хуже, в черной, как старое пожарище, нагой щебнистой гаммаде, где некрупная галька, заледеневшая студеной ночью, с треском лопается в знойный полдень, раскаленная чуть не докрасна жгучими лучами туранского солнца.

Но самое страшное место в пустыне - пухлый солончак, влажная, но рассыпчатая грязь, до отказа насыщенная солью, рвотное зелье, с отвратительным хрупаньем проваливающееся под стопою.

Пухлы солончак - мокрый лишай, гниющая рана, незаживающая язва пустыни.

Над тобою - немое небо, под тобою - безжизненный прах: кажется, будто один ты на всей земле. И не спасут и десять бурдюков свежей холодной воды, если в сердце закрылось отчаяние.

Велика и разнообразна - то ровна, то холмиста, то красна, то пятниста, то желта, то полосата, то безмолвна, то многоголоса пустыня, но во всех обличьях своих она одинаково ужасна.

И все же нашлись на свете люди, которых не испугала тишина солончаковых кладбищ, не устрашило змеиное шипение блуждающих дюн. Смело проникли они в изменчивую пустыню, освоили холмы и лощины. Пустыня стала их просторным, родным и любимым домом.

Они храбро наступили ей на усаженный шипами хребет и совершили тем самым подвиг, не уступающий, быть может, заслугам строителей городов. Ибо не труднее возвести дворцы у рек, извивающихся средь зеленых полей, чем разбить в безводных песках шерстяную палатку. Не только разбить, но и довольствоваться ею от рождения до смерти.

По алую кровь этих терпеливых людей, стремясь разорить, растоптать и сжечь их просторный, родной и любимый дом, и шли сейчас, сжимая в руках тяжелые копья и мечи, барсы Парсы.

Отряды двигались днем и ночью, делая на отдых короткие перерывы. След сакского войска отыскали три проводника, три сака из сородичей Фрады - те, что больше других сожалели о неожиданной гибели старейшины. Их отобрал Куруш. Остальных по его приказанию забили в колодки и отправили на левый берег. Так будет верней. От этих добра не жди.

- Берегись, люди выбьются из сил при такой гонке, не устоят против неприятелей, - пытался образумить Гау-Барува царя царей.

Но не слушался теперь Гау-Баруву разгневанный неудачами ахеменид.

Он слушался только Креза. Один Крез понимал государя, от души одобрял его действия.

- Чего ради внимал ты до сих пор глупым советам всяких рябых и рыжих? Сколько времени потеряно напрасно. По уму мой государь выше ста Гау-Барув и Утан, вместе взятых. Потому-то именно Куруш стал на этой земле царем царей, а не какой-нибудь завистливый купец или родовой вождь. Ты осенен крылами птицы Хумаюн; ступай и смело совершай предначертанное богами. Я очень стар и болен. Мне давно пора умереть. Но я не умру, пока мой государь не вернется с победой.

И Крез опять засел на левом берегу.

"О время! - думал растроганный Куруш. - Ты превращаешь самых заклятых врагов в преданных друзей. Хорошо, что я сохранил Крезу жизнь. Бедняга, он так одинок, так беспомощен. Не диво, что привязался с годами ко мне, своему победителю, словно к брату".

Виштаспа тоже хотел остаться у реки. Саки опять могут напасть на мост, нужна здесь твердая рука. Нет, дорогой Виштаспа. Не забывай - у тебя молодой, умный, сильный сын. Будешь рядом со мной - я сумею лучше других сохранить для сына отца. Ты будешь рядом со мной, Виштаспа, родной.

По совету Креза царь царей отправил в Марг крупный отряд легкой конницы - за новыми осадными машинами. Другой крупный отряд выделил для охраны моста. Начальником охраны, казнив неудачливого Арштибару, назначил - кого? - конечно, Креза. А сам вновь двинулся в глубь Красных песков.

Война - не состязание по острословию. Она - не речей, а мечей столкновение, исход ее решает сила. Довольно болтовни! Ни дня промедления! Вперед! Вперед! Куруш рыскал в колеснице с краю движущихся войск, проносился то к голове колонны, то к хвосту, торопил отстающих и мешкающих, избивал до крови дубиной ленивых и нерадивых.

- Я не встречал еще человека, который так упрямо гонялся бы за собственной гибелью, - сказал Утана царскому телохранителю Михр-Бидаду. "Когда к зверю приходит смертный час, он бежит прямо на охотника".

С недавних пор они держались вместе.

Грустный Михр-Бидад хорошо приметил всегда чем-то недовольного Утану, печальный Утана хорошо приметил тоже чем-то недовольного Михр-Бидада. Они с первых дней переправы искоса приглядывались друг к другу приглядывались зорко, осторожно, чуть ли не принюхивались, как волки из разных стай.

После того, как Спаргапа зарезался, молодой перс не выдержал - убежал к реке, сел у воды, глубоко и тяжко задумался.

Ему казалось - он убил сегодня своей рукой родного брата. Что плохого сделал ему, Михр-Бидаду, несчастный сын Томруз? Ничего. Не будь войны, Михр-Бидад и знать не знал бы, что где-то на свете живет какой-то Спаргапа. А если б и узнал и встретился с ним, то они могли бы стать друзьями.

Бедный Спар. Он погиб ни за горсть песку. Уничтожил охрану моста? Но разве он просил эту охрану строить мост и стеречь его? Правда, если подумать, воины тоже не виноваты - их заставили. Куруш заставил. Куруш, эх, Куруш!..

- У приморских сирийцев - финикиян, живущих в Тсуре и Сайде [Тсур и Сайда - города Тир и Сидон], есть медный бык - бог Баал, - сказал Утана, присаживаясь рядом. Торговца тоже потрясла смерть Спаргапы. - Финикияне в надежде получить взамен сто сундуков благ, кидают в раскаленное чрево Баала своих детей. Но что может дать человеку медный, полыхающий огнем бесчувственный бык? Такова война. Она кровожадна, подобно Баалу. Пожирает цветущих детей и дарит взамен лишь кучу остывшей золы...

- Пятнистая смерть, - сказал Михр-Бидад. - Так называют войну саки.

С тех пор подружились богатый Утана и бедный Михр-Бидад.

Не раз Раносбат звал молодого приятеля к себе в шатер - выпить вина, покурить хаомы. Но Михр-Бидад, ссылаясь то на занятость, то на усталость, неизменно отказывался от приглашений.

Стоило ему вспомнить ту гадкую ночь, как к горлу подступал позыв на неудержимую рвоту. Если прежде Михр-Бидад боготворил Раносбата и дорожил снисходительной дружбой высокого начальника, то теперь видеть не мог без содрогания его грузной и гнусной фигуры.

Раносбат обиделся на Михр-Бидада.

- Бездушная тварь! Кто человеком сделал этого голодранца? Раносбат. Благодаря кому сын ослицы ходит в телохранителях? Благодаря Раносбату. Почему же он нос от меня воротит? Зазнался. Эх, люди!

На седьмой день похода вновь озорно засвистал южный ветер. Следы сакского войска опять унесло, заровняло, сгладило, сдуло - будто их и не было вовсе.

- Пусть свистит, - сказал Куруш. - Ветер с юга, добрый ветер. Не в глаза дует, а в спину. Помогает нам идти. Это божий знак. А след - к чему он теперь? Проводники хорошо знают горы, где прячется Томруз. Да вот они и сами, те горы.