Океаны в трехлитровых банках - Таша Карлюка

теряла и пока не готова терять. Но разве можно быть к этому готовым? Есть человек, а через минуту его уже нет. И не поговорить, и не посмеяться, и не поругаться, и обнять нельзя. Уход туда всегда так стремителен и неожидан… Вот бы посадить своих любимых под прозрачный колпак и держать их там взаперти. Держать и не отпускать! Попросятся наружу? Нет! Будут бранить, пугать наказанием? Категорически нет!

Жаль, нет такого колпака…

Можно ругаться при расставаниях, зная, что вечером, как всегда, увидитесь. А если нет? Что если произойдет нечто, и встреча не состоится больше никогда. Но порой просто необходимо высказать человеку все перед расставанием и хлопнуть дверью. Правда, у кого потом просить прощения и объятий?

– Фрося, мы с мамой пока не помиримся, не уснем.

– Почему, папа?

– Понимаешь, всегда есть «а вдруг», на которое мы повлиять не можем. Мы ведь любим друг друга, так зачем доказывать обратное и тратить на это время?

Их «а вдруг» случилось, когда меня еще не было на свете, таким же жарким летом, как сейчас. Они поругались во время завтрака. Папа ушел на работу, мама – плавать на речку. Она очень хорошо плавает, но в этот раз, доплыв до середины реки, почувствовала судорогу. И если бы не рыбак на лодке с мотором, папе уже не было бы с кем мириться.

Он часто об этом рассказывает. Так часто, что я выучила все слова наизусть. И только сейчас… Только сейчас они открылись для меня и остались, как тавро, в моей памяти.

После этого я не перестала ругаться, обижаться и обижать, но теперь каждый раз я прошу прощения. Правда, никто об этом не знает, потому что я это делаю в уме. Этого мало – знаю, но это больше прежнего.

В реанимацию к дедушке нас пускали по одному. Я до последнего не верила, что он жив. Лишь прижавшись к его груди и услышав из нее голос его сердца, я поняла, что меня не обманывают. Вдруг на экране, на котором еще секунду назад были зигзаги, появились прямые, а вместе с ними и звук – такой монотонный и спокойный. В палату вбежала медсестра, потом еще одна, за ними врач. Не помню, как оказалась в коридоре вместе со всеми. Бабушка Оля сидела неподвижно, ее всегда ясно-голубые глаза стали серыми, ее румяные щеки сравнялись с белыми больничными стенами. Казалось, она уже сдалась и смирилась, но, сев рядом и взяв ее за руку, я остро ощутила то внутреннее землетрясение и громкий крик, который вибрациями доносился из глубины этой слабой, но на самом деле очень сильной женщины. Из реанимации вышел доктор, бабушка посмотрела на него, и ее глаза на мгновение стали голубыми. В них была надежда. Надежда – голубого цвета. Я поняла это впервые.

– У него сильное кровотечение. Нужно переливание крови. У кого из вас первая отрицательная?

– Ни у кого. Наши дети унаследовали мою группу, – сухо, глядя в пол, промолвила бабушка Оля.

– У нас в больнице нет. Ему подойдет только эта. Думайте. Думайте! Родственники, друзья, соседи? Ну же!? – продолжал врач.

По всей больнице на первом, втором, третьем этажах, в каждом кабинете, в каждой палате, в каждом углу громовым эхом промчался крик, за которым последовало рыдание. Все, что было внутри бабушки Оли, вмиг вырвалось наружу. Если бы бабушка не сделала этого сейчас, ее сердце в следующую минуту разорвалось бы на части. Мы это понимали. Это понимал каждый.

– У меня… Первая отрицательная – у меня.

Луи, который был для дедушки чертом, не иначе… Луи, который сейчас лежит на холодном операционном столе, в его глаза светит яркая лампа… Луи, из вены которого по тонкой прозрачной трубочке бежит красная жидкость – первая отрицательная. Единственная, способная спасти дедушку Яшу.

Врач выйдет из операционной в мокрой, как после дождя, одежде. Снимая головной убор, вытрет им лоб.

Дедушка Яша умер.

Он умер на целых четыре минуты. Это называется клинической смертью. После этого я каждый раз буду дырявить папиным шилом колеса грузовика деда Яши. Он всякий раз будет недоумевать и винить во всем дворовую шантрапу. Я буду делать все, чтобы не потерять своего беззубого, лысеющего друга. Я самолично изобрету прозрачный колпак. Попросится наружу? Нет! Будет бранить, пугать наказанием? Категорически нет!

За круглым столом взрослые решат не говорить дедушке про новую кровь, которая теперь течет по его жилам. Я не соглашусь с этим решением – страна должна знать имена своих героев!

– Дедушка, мне нужно тебе кое о чем рассказать. Правда, тебе это не понравится, – скажу я, когда мы с ним впервые после выхода из больничных стен поедем за родниковой водой.

После долгого разговора с дедушкой я сижу на своем дереве, снизу доносятся голоса взрослых, которые пытаются успокоить деда, – и думаю. Думаю о том, что переливание крови – хороший способ борьбы с людьми, которые по глупости не любят других из-за цвета кожи, разреза глаз и фамилий, как моя – Шнеерсон.

Дедушка Яша, конечно, будет переживать, но переживет. Однажды он придет к Луи, поставит на стол бутылку и скажет.

– Выхода нет. Начнем сначала.

Знаете, начинать сначала – полезно. Я очень хорошо знаю вас, взрослых. Вам непросто прощаться со своими привычками: со своими безопасными хижинами, в которые вы убегаете каждый раз, когда сталкиваетесь с чем-то неизвестным и от этого пугающим. Вам нужно оставаться в наших глазах – глазах ваших детей – сильными, мужественными, всезнающими. Но невозможно быть всегда самым-самым. Вы это знаете, мы это знаем. Правда?! Тогда зачем притворяться? Повесьте замок на свою хижину и забудьте дорогу к ней. Иные тропы могут оказаться лучше исхоженных. Не стесняйтесь быть не ведающими, а главное – ищущими. Для нас очень важно знать вас и такими тоже.

Моему дедушке почти шестьдесят, и он смог пойти по новой для себя тропе.

Начнем сначала? Сегодня – в своей голове. Завтра – за пределами ее. Главное – начать!

– Ой, не надо меня уговаривать, я и так куплю! – кричит бабушка Геня продавцу зелени и нежинских огурчиков и с самым сосредоточенным лицом в мире выбирает пучок укропа.

– Геня Маньевна, улыбайтесь… Завтра будет еще хуже.

– Фима, не расчесывай мне нервы!

Дядя Фима, видя на горизонте очередную покупательницу – добрую знакомую, – встречает ее своим громким, известным всей Бессарабке голосом.

– Шо, так плохо живете – тока в одной руке сумка?

– Фима, не хочу вас