Дан Маркович - Жасмин

x x x

Мы все это мигом сделали, поместили его у батареи теплой, постелили мой старый ватник, его не хватило, зад и ноги на полу, но это ничего, тепло, пусть в себя приходит. Надо дать ему воды, стали лить мимо рта, но немного попало, он чихнул, глотнул несколько раз, очень громко, ты говоришь "теперь идем, оставим его в покое, подумаем, что делать с ним".

Наверху ты рассказал мне свою теорию, она родилась пока мы волочили его по дороге. Кстати, как его зовут, ведь ясно, есть имя... Но мы не знаем его и не узнаем. Потому что пса этого надо скрывать.

- Почему скрывать? - я спросил, ну, дурак, а ты мне живо объяснил, такие псы на дороге не валяются, собака наверняка президентская, или его своры... то есть, свиты, и выбросили его из машины не случайно, наверное, взбунтовался, подчиняться перестал... а может и сам выбросился на ходу от отчаяния и протеста, ведь лапы-то сломаны, удар, сотрясение мозга...

- Вот это да!

Я всегда удивлялся твоей мудрости и знаниям, ну, никогда бы не подумал, что такой особенный зверь нам повстречался, и что его надо спрятать от всех, потому что придут и отнимут, и мало ли что с ним сделают потом... Значит, будем скрывать, тут думать и сомневаться нечего.

- Лучше нашего городка для него не придумать, - ты говоришь, - забытое богом и людьми место, когда-то наукой занимались, а теперь ученые не нужны, живут себе пенсионеры да неудачники, идиоты всякие, как мы с тобой. Ну, еще в теплое время новые люди отдыхают на природе, привозят внуков, все-таки кое-где зелень у нас.

Значит, молчим, прячем, никто не узнает. Но как тогда лечить?

- Сами вылечим - ты говоришь. Я когда-то с фельдшером дружил, в юности, у нас одна любовь была, а потом она за третьего замуж вышла, мы и подружились. Он погиб на войне.

- На какой, - спрашиваю, я знал, что войн этих была куча, и все путал.

- На третьей, если считать от первой, - говоришь. - Я еще молодым был. Пока пес не в себе, мы ему осторожно лапы поправим, чтобы не слишком искривлены были, рентген делать все равно негде, разве что в кремлевской клинике собачьей, но это его сдать врагам... Нет, все сделаем сами, поправим по виду и хрусту, наложим дощечки со всех сторон.

- А не разгрызет?

- Новые поставим. Но тебе, Саша, придется руки приложить, возьмешь книги, про собак, их медицину, мы все должны знать.

Я всегда восхищался твоими планами, Малов, и все равно ты меня каждый раз удивляешь. Если очень нужно, придется, конечно, почитать...

- Надо сразу действовать, пока он без сознания. И моли бога, чтобы внутри цело, не разорвано, иначе конец.

Ну, задачку ты мне задал и даже не заметил! Насчет бога у меня всегда недоумение, мне надо обязательно представить себе - цветок, стол или человека, тогда я говорю с ним, он живой, а бога не вижу и представить не могу, как же молить... Я вежливо отказался, ты мимо ушей пропустил, я знаю почему, - сам с ним никогда не говоришь, не веришь, - "все от природы, пусть бессмысленная дура, но среди нас, идиотов, умней ее все равно нет.

- А люди, Малов?

Каждый раз, как это спрашиваю, мне приятно - всегда отвечаешь одно и то же, значит, правильно говоришь.

- Люди устроены слишком хорошо для нищих маленьких делишек, в которых погрязли. Не для них они вылупились из обезьяннего мира, но лучше себе дела не нашли, вот и дураки.

А я не знаю... Малов, наверное, все-таки плохо устроены, так мне кажется, когда рисую цветок, или дерево, или наши лица, из темноты выступающие... Перед этим мне душно, страшно, я чувствую, все во мне дрожит и плачет, отзывается на ничтожный звук, а громкие не слышу.... а рука что-то знает, и пальцы знают, а что, что... Куда мне деться, где мама, ее рука, голос, который был со мной?.. Я рисую, потом плачу и успокаиваюсь, но ненадолго, ненадолго...

- У него должно быть новое имя, думай, думай, - ты мне говоришь.

А я думать не умею, тут же сказал:

- Его зовут - Жасмин.

Ты глаза выпучил:

- Почему Жасмин! Это странно!

Потом подумал, и говоришь:

- Устами младенца... Пусть Жасмин. Хотя почему... Значит так и будет Жасмин.

И так он начал с нами жить, пес Жасмин. Оказывается, я всегда его ждал. До этого момента была одна жизнь, а стала другая, с Жасмина начались бурные события. Третья жизнь, потому что две уже были у меня, ты знаешь, Малов. Ты помнишь, да?

Я немного подробней расскажу, вдруг ты забыл, ну, чуть-чуть...

x x x

В четыре года это случилось, до этого не помню ничего, ты говоришь, уже бегал и разговаривал бойко-бойко, не верится даже. Как-то играл у дома, ты видел из окна, а у нас окна в другую сторону, из-за угла выскочила собака, большая, ну, залаяла... ты говорил, она сама испугалась, но я больше, и с тех пор с каждым днем все хуже, как сейчас помню, проваливаюсь медленно в серую вязкую массу, шевелиться трудно, дышать трудно... и говорить перестал: слова кое-как рождались в голове, но до языка не доходили, по дороге стираются, а те что снаружи притекали... некоторые успевал ухватить, узнавал, но чаще пропадали. Ходил, но медленно, и все делал страшно медленно, вот так и жил до четырнадцати лет. Врачи ничего поделать не могли. Мама спасла меня, верила, что надо говорить со мной, много говорить, благодаря ей я не потерял разум, и потом, когда пришел в себя, очень правильно говорил. У нее все силы на меня ушли, из-за этих разговоров бесконечных, ей казалось, что слова падают в пустоту и пропадают... Я сидел рядом с ней, она руку держала, читала или говорила, почти все время. Нет, еще на работу ходила, но и туда меня брала очень часто. Я сидел в углу на стульчике, смотрел в окно, видел светлый мир, люди вокруг очень быстро дергались, звуки падали в вату, только отдельные слова различал... Сотрудники осуждали ее - "опять Зинаида своего идиота притащила..." Потом она заболела, давление... У меня все слилось, как один непрерывный день, что сон, что наяву, различить невозможно.

Помнишь, как я в себя пришел?.. Мама умерла.

x x x

Я все видел, она стояла у буфета, доставала посуду для обеда, ее слова долетали до меня с большим опозданием... А мне только важно было, что она здесь, смотрит на меня, говорит и не отворачивается, когда я не отвечаю... И вот я вижу, у нее лицо наливается красным, потом чернеет, она хватает воздух и не может вдохнуть, и сползает на пол. Я чувствую, должен что-то сделать, и не могу.

Не знаю, сколько она лежала, потом ты вбегаешь, очень оживленное лицо, трясешь какой-то газетой... Увидел.

Потом была толпа, я смутно понимал, очень туго и глухо до меня доходило...

Ты раздвинул всех, взял меня за руку и увел к себе, в соседнюю квартиру. "Поживешь у меня..."

Ночью я проснулся, встал и пошел домой. Дверь не была заперта, я вошел, мама лежала перед открытым окном... Февральский морозец... но про февраль я потом узнал.

Я сделал несколько шагов - и вдруг что-то укололо в пятку, пронзительно, резко, и чувствую - под ногой мокро. Кровь течет. Осколок ампулы, из-под лекарства, ее спасти пытались.

И что-то в один миг произошло, я проснулся. Ты знаешь, Малов, это не был сон, может, я и не болел даже, а находился в отдаленном от всех мире, может, я был как камень, он лежит миллион лет, все видит, но молчит. Нет, я был человек, говорили, идиот, и вдруг повернулся лицом ко всем умным. Знаешь, иногда в эти месяцы без тебя я жалел, что вернулся, пусть бы оставался в полутемном мешке, зато в покое, жил бы как камень или дерево... Но это иногда. Пока тебя не было, я вырос, думаю, навсегда.

А тогда я понял - вижу ясно, мне больше не тяжело стоять и двигаться, но теперь все так резко и больно ко мне относится - капли воды, стук ветра о форточку, шорохи разные, треск отстающих обоев... Сильно и больно бьет - по ушам, глазам.....

Посмотрел на маму, у нее давление, лицо темное, уши черные, она тихо лежала, без жизни, и я не подошел. Это не она.

Понял, моя жизнь изменилась, не радовался, не пугался, просто понял и почувствовал усталость, но не безмолвие и вязкость, а очень свежее чувство. Мне неодолимо захотелось спать, спать...

x x x

Я пришел обратно и заснул, а утром сказал тебе:

- Малов, хочу есть...

Наверное ты удивился, но виду не подал - "иди к столу", говоришь.

А потом стал возражать - "я не Малов, моя фамилия Меллоу, а зовут Кис..."

Голос был оглушительный и звонкий, мне так казалось. Мне тогда все казалось громким, ярким, а сам я был сильным, быстрым и ничего не боялся.

И вдруг ты заплакал.

- Десять лет нас мучил...

А я не мучил, мне самому было плохо, скучно, тускло, вязко и серо, и ничего не хотелось.

- Зинаида - герой, говорила и говорила с тобой, а ведь все смеялись, он же дурак, не понимает ничего...

Я не был дурак, Малов, ее слова долетали до меня, но очень медленно плыли, как пух по воздуху, а звучали тихо, и видел я через узкое окошко просунется лицо, рука, нога, подаст тарелку... как в тюрьме, да? И про тюрьму я знал, и про необитаемый остров - мама мне читала, читала, и все время держит руку мою, теплота перетекает помаленьку, и я, очень далекий от нее, - принимал, и понимал. И тебя вспомнил, ты пробивался иногда через пелену, приникал к окошку. Мама звала тебя Кис, а мне не нравилось, какой еще Кис... Круглый, маленький, лупоглазый, прости... очки с толстенными стеклами, на голове пусто, голо, только отдельные рыжие волоски торчат.