Юрий Бессонов - Двадцать шесть тюрем и побег с Соловков

Часа в два ночи я лег на койку.

Не успел я заснуть, как вновь раздался грохот открываемой двери и в камере появился Эйдук. На этот раз вызывали на расстрел.

Это был первый вызов на смерть, при котором мне пришлось присутствовать.

Сердце у меня заледенело.

В камере стояла тишина. При грохоте замка люди, как всегда, приподнялись и, увидев Эйдука, замерли в напряженных позах. Большинство были бледные и дрожали мелкой дрожью. Некоторые, чтобы отвлечь мысль и не поддаться панике, нервно перебирали свои вещи.

Сам Эйдук был настроен торжественно. Громко, растягивая слова, он назвал фамилию Экеспарэ, Туманова, еще троих и прибавил, чтобы выходили с вещами.

Сомнения не могло быть... Экеспарэ был спокоен. Туманов волновался, но сдерживался. Мне кажется, что в них все-таки теплилась надежда. Слегка дрожащими руками, увязывали они свои вещи. Я им помогал. Затем мы простились за руку и они вышли...

В дому повешенного не говорят про веревку. В камере стояла гробовая тишина, люди опустились на койки и затихли.

Вдруг, внизу на дворе раздался крик, но сейчас же зашумел мотор автомобиля...

Он работал, но со двора не вышел. Вероятно казнь совершилась здесь же в подвале, новым в истории мирa способом, — выстрелом в затылок впереди идущему смертнику.

Заснуть в эту ночь никто из арестованных не мог...

Так прошло еще пять тяжелых дней в ожидании... днем было сравнительно легко, но эти вечерние часы ожидания, вызовы, после которых люди возвращались разбитыми нравственно и физически или вовсе не возвращались, эти ночи, прерываемые шумом заведенного мотора, визиты самодовольного палача Эйдука, — все это действовало тяжело и не оставляло много надежд.

Ровно через неделю после нашего поступления на Гороховую, часов в 5 вечера, Эйдук прочел наши фамилии и объявил, что нас переводят в Дерябинскую тюрьму.

Нагруженные вещами, окруженные конвоем, мы потянулись на край города.

Дерябинская тюрьма, когда-то казармы морского дисциплинарного батальона, потом морская тюрьма, — одно время долго пустовала, но с начала террора она была переполнена арестованными.

Стоит эта тюрьма на самом краю Васильевского острова, в Гавани, на самом взморье. Конец был изрядный и, после долгого сидения в душном помещении, при отсутствии моциона, прогулка эта была не из приятных.

Условия жизни были здесь значительно лучше. Камеры были громадные, человек на двести, было много коек, и даже попадались ночные столики. Люди, побывавшие в Петропавловской крепости, утверждали, что режим нашей тюрьмы нельзя было сравнить с «Петропавловкой».

Камеры запирались только на ночь. Днем мы могли ходить из одной камеры в другую. Надзирателей и охраны мы почти не видали. Нас выводили на работы, но они были легкие, во дворе самой тюрьмы,

Не было здесь таких жутких вечеров и ночей, и мы с Юрьевым могли хотя бы выспаться.

Тюремный паек был тот же, что в Сольцах и на Гороховой. Не то суп, не то грязная вода от мытой посуды... Я сам видел, как люди, сидевшие на одном только пайке, рылись в помойных ямах, вытаскивали оттуда селедочная головки и, тут же съедали их.

Всех арестованных было, вероятно, тысяч около двух.

В той камере, где я сидел, преобладающим элементом были морские офицеры, обвиняемые в контрреволюционном заговоре. Затем было много арестованных самого разнообразного состава, привлеченных по делу Канегиссера, убившего Урицкого. По этому делу хватали кого попало. Был арестован доктор Грузенберг за то, что у него нашли адрес знакомого Канегиссера, член английского клуба за то, что после убийства на лестницу клуба вбежал Канегиссер. Среди арестованных здесь были Н. Н. Кутлер, Каменка, доктор Ковалевский, Ген. Поливанов.

Хотя режим был не тяжелый, но угнетала неизвестность положения.

Расстрелов в самой тюрьме не было, — приговоренных увозили на Гороховую. Случалось это здесь не так часто.

Впрочем был случай, когда по ошибке расстреляли невинного вместо виновного однофамильца, которого выпустили на волю.

Но что значила одна ошибка в страшном сведении счетов большевицкой бухгалтерии. Кровь Урицкого взывала к мести и был ли убит один или два десятка лишних офицеров или буржуев, это уже не имело никакого значения для господ положения.

Тяжелое, угнетающее впечатление произвело на всех нас известие об офицерах, которых посадили на барку и утопили между Кронштадтом и Петроградом.

Мы все считались «заложниками» и наши фамилии были напечатаны в газетах. Заложниками кого? — хотелось спросить.

Просто мы были тем пушечным мясом, тем стадом беззащитных людей, смерть которых могла бы подействовать на всякого, кто бы хотел пойти по стопам Канегиссера и убийцы Володарского.

Мы думали о бегстве и, как я себе представляю, побег можно было устроить, но я все-таки немного верил в какую-то законность и мне казалось, что настанет время, когда наше дело разберут и отпустят. Как тогда я был еще наивен!

В тюрьмах всегда жили, живут и будут жить разными несбыточными надеждами на освобождение. Такова тюремная психология.

Мне недавно пришлось говорить с дореволюционным политическим заключенным, и он мне сказал, что и в прежнее время заключенные поддерживали себя в тюрьмах надеждами на амнистию и на досрочные освобождения. Он мне рассказал о своем товарище, твердо надеявшемся на какую-то амнистию. За день до возможного ее объявления, его товарищ заявил, что завтра он будет свободен или умрет. На другой день, не получив амнистии, он удушил себя.

Надеждами на амнистию живут и теперь.

Вначале Сов. власть их щедро давала. Для заключенных требовались конвой, помещение и хотя бы немного пищи. Всего этого не хватало. Хотя все внимание большевиков было обращено на организацию Ч.К. и ее учреждений, хотя и были открыты все уцелевшие тюрьмы, все-таки разруха, царствовавшая тогда под их неумелым руководством, не давала им возможности содержать столько арестованных, сколько бы им хотелось. Поэтому решали вопрос проще, расстрел или свобода.

В тот год очень надеялись на октябрьскую амнистию. Я держал пари, что по ней выпустят не боле 10% Дерябинской тюрьмы, мой противник надеялся на 50 процентов. Из нашей камеры, в которой было свыше 200 человек в этот день выпустили троих. Да и то, вероятнее всего, что это освобождение состоялось не в силу амнистии, а произошло обычным порядком.

Легче всего было освободиться за деньги.

Брали нелегально, брали и легально. Ч.К. брала официально. Следователи брали неофициально. Брали, — и выпускали. Брали, — и не выпускали. Грабеж шел страшный.

Кроме этих несбыточных надежд на амнистию, были надежды и другие.

Нам казалось, что не может быть, чтобы англичане, видя как изнывают под гнетом большевизма люди, бывшие их верными союзниками и составлявшие лучшую часть России, не пришли бы им на помощь.

Но очевидно у англичан была другая точка зрения, и я не дошел во понимания ее. Мне кажется, что покойный Леонид Андреев не дал ничего реальнее и сильнее своего бессмертного сигнала тонувшего корабля «S. О. S.».

Так как делать было почти совершенно нечего, то весь день проходил в разговорах и хождении из одной камеры в другую. Вставая утром, — ждали обеда, после обеда — ужина, потом поверка и спать. Обыкновенно вечером перед поверкой один из сидевших с нами священников, а их было довольно много, читал молитвы. Все пели хором.

По субботам служили всенощную.

Моряки говорят: «Кто в море не бывал, тот Богу не молился».

Я думаю, что многие, посидевшие в тюрьмах, то же скажут о молитве в заключении. Недаром церковь вместе с «плавающими» поминает и «плененных».

Как-то на молитве некий Крутиков, арестованный за бандитизм (просто за грабительство), начал говорить о «глупости молитвы».

Я приказал ему замолчать. Юрьев поддержал меня.

На другой день Крутиков отправился к коменданту. Что он говорил там, я не знаю, но явился комендант, вызвал Юрьева и приказал ему отправиться в карцер.

Юрьев начал возражать, я хотел заступиться за него и тоже ввязался в разговор. Видимо интересы бандита были ближе коменданту и он отправил нас обоих в карцер...

Это было маленькое, совершенно темное, сырое и холодное помещение и сутки, которые мы там провели, были действительно очень тяжелы.

За то время, которое я провел в Дерябинской тюрьме, через тюрьму прошло множество народу.

Раза два в неделю приводились новые партии арестованных. В октябре к нам привели партию из Петропавловской крепости. Крепость была совершенно очищена от арестованных. Они рассказывали о тамошних ужасных условиях жизни. Спали они на голом полу, в такой тесноте, что лежали друг на друге. Все они были во вшах. Пища им выдавалась два раза в неделю. Обращение конвоя было самое грубое. Эти арестованные резко выделялись среди сравнительно чистых Дерябинских обывателей.