Лев Овалов - Двадцатые годы

- Я уже не маленький, мама, - возразил Славушка. - И к тому же на мне калоши.

Федосей сел на грядку телеги, сунул под себя кнутик, дернул вожжами.

- Мил-лай!

- А как ее зовут? - спросил Славушка.

- Чевой-то? - спросил Федосей. - Вы об ком?

- Говорю, как ее зовут? - повторил Славушка, кивая на лошадь.

- Кобылу-то? - переспросил Федосей. - Эту Машкой, а дома еще Павлинка, та постатней, да не объезжена, хозяин на завод бережет...

- Это как на завод? - не понял Славушка.

- Ну, для хозяйства, для хозяйства, - сказала Вера Васильевна. - Та лошадь получше, вот ее и берегут.

- На племя, - разъяснил Федосей. - От ей потомствие будет получше.

Путешественники миновали станционные пакгаузы, миновали громоздкий серый элеватор, и Машка затрусила по широкой, плохо вымощенной дороге с глубокими колеями, полными жидкой грязи.

Федосей подстегнул Машку, повернулся к Вере Васильевне.

- Значит, ты и есть Федор Федорычева барыня? - полувопросительно сказал он и покачал головой. - Мы-то думали...

Он не договорил.

- Кто мы? - спросила Вера Васильевна.

- С жаной мы, - пояснил Федосей. - Мы с Надеждой шестой год у твоей родни...

- Так что же вы думали? - поинтересовалась Вера Васильевна.

- Думали, показистей будешь, - с прежней непосредственностью объяснил Федосей. - А ты и мала и худа, не будут тебя уважать у нас...

Почмокал языком, то ли подгоняя Машку, то ли сочувствуя.

- А сколько верст до Успенского? - спросил Славушка.

- Верст-то? - переспросил Федосей и посмотрел вперед, точно пересчитал лежащие перед ним версты. - Поболе сорока.

Нельзя понять, много это в его представлении или мало.

Славушка рукой обвел окрестность, точно хотел приблизить к себе открывшиеся перед ним однообразные мокрые поля.

- И все так? - спросил он.

- Что так? - переспросил Федосей.

- Поля, - сказал Славушка. - До самого дома?

- Поля-то? - переспросил Федосей и утвердительно кивнул. - До самого дома.

И Славушке подумалось, как скучно жить среди этих мокрых и черных полей.

- Да, мамочка! - вырвалось вдруг у него. - Заехали мы с тобой...

- Ты так думаешь, Славушка? - тихо спросила Вера Васильевна и нахмурилась. - У нас не было иного выхода...

- Да я ничего, - сказал Славушка. - Жить можно везде.

Он вытащил из внутреннего кармана своего пальтишка полученную им в подарок газету... Что-то будет впереди? Славушка вспомнил, как его товарищи по гимназии пытались угадывать будущее: раскрывали наугад какую-нибудь книгу и первую попавшуюся фразу считали предсказанием. Мальчик заглянул в газету и прочел: "В Европе чувствуется дыхание нарастающей пролетарской революции..." К чему бы это?.. И снова запихнул газету в карман.

Нескончаемые пустые поля, грязная ухабистая дорога, сердитый осенний ветер, монотонная рысца Машки, не то придурковатый, не то равнодушный ко всему Федосей, так похожий на дикобраза, мать со своими печальными и тревожными глазами и такими же печальными и тревожными раздумьями...

Они находились далеко, очень далеко от Европы.

Поля, поля, бесконечное унылое жнивье, исконная русская деревня, Орловщина, черноземный край...

Отойти бы подальше в комкастое поле, стать над бурой стерней, наклониться, схватить в горсть сырую черную землю и, не боясь ни выпачкаться, ни показаться смешным, прижаться щекой к этой земле, к своей земле, такой нестерпимо холодной и влажной... Вот как можно ощутить свое родство с этой землей!

И ехать дальше - от ветлы на горизонте до ветлы на горизонте.

- Шевелись, мил-лай...

Моросит дождичек. Мелкий, надоедливый... А Славушка чувствует, что он в России: серое небо, серое поле, а он дома.

4

- И-ий-ёх! - вскрикивает Федосей и решительно встряхивает вожжами.

Вдали показалась рощица, с краю - облезшие ветлы, а за ними березы, не утратившие прелести даже в конце октября, желтые листья на ветвях трепещут, точно бабочки.

Рощица приблизилась, мелькнули за стволами кресты и остались позади.

Кладбище...

"Что за примета? - подумал Славушка. - К добру? Не к добру?"

Вот и церковь, вот и дома...

Усталая Машка перешла на рысь, даже как-то весело бежит мимо палисадников, за которыми скучно стоят серые домики, мимо новенькой белой церкви, телега прыгает по ухабам, ныряет из колеи в колею, и Славушка понял - это конец пути.

- Чует дом, - хрипло произнес Федосей и кнутом указал на серые домишки. - Поповка.

- Какая Поповка? - спросил Славушка, с огорчением думая, что ошибся. Деревня?

- Какая деревня? - пренебрежительно сказал Федосей. - Приехали. Успенское. А здеся у нас попы живут.

На крыльце одного из домиков пламенела девица в оранжевом, не по погоде легком платье, всматриваясь в проезжающих.

Федосей искоса взглянул на нее и помахал кнутиком.

- И поповны, - добавил он, натянул вожжи и свернул на деревенскую улицу.

За избами - лужок, проулок, палисадник, дом на высоком фундаменте, тесовая галерея вдоль дома, амбары, сараи, какие-то пристроечки...

- Приехали, - объявил Федосей, подъехав к галерее. - Тпру...

Вечер пал на землю, лишь брезжит белесая галерейка.

- Надежда!

На крыльце появилась босая баба, в кацавейке с короткими рукавами, в клетчатой поневе, с лицом, багровым даже в темноте.

- Примай!

- Какракужи назазализя...

Славушка с трудом, но разбирает: "Как раз к ужину, заждались".

- Айдате прямо по галдарейке в куфню...

Славушка торопливо потянул саквояж из примятого сена, хотел спрыгнуть и не успел, его приняли сильные руки Федора Федоровича.

- Доехали? - с облегчением спрашивает отчим.

Славушка - на земле, а выбежавший Петя взбирается на телегу.

Федор Федорович протягивает руки жене:

- Наконец-то, Вера...

Тут же, следом за отчимом, появился худощавый мужчина в черной куртке, застегнутой до самого ворота, вразвалочку приблизился к Вере Васильевне.

- Будем знакомы, деверек ваш. Слышу, кричат. Думал, померещилось. Я наказывал Федосею: запоздаете, ночевать в Каменке. Проходите, проходите, маменька очень даже вами интересуются...

Громадные темные сени. Кухня. Четверть помещения занимает громадная печь. Кухня разделена перегородками на три части, в большей, сразу от входа, две скамейки вдоль стены и большой, темный от времени, дощатый стол, прямо за перегородкой собственно кухня, устье печи с шестком, направо закуток с полатями... Целая изба, и не как у бедного мужика!

Все за одним столом, как в феодальном замке, и господа и слуги.

Мальчику вспомнился Вальтер Скотт - мрачная трапезная в поместье какого-нибудь шотландского эсквайра.

Владетельная дама - старуха необъятной толщины, в ситцевом синем капоте, старший сын на возрасте и младший, Федор Федорович, заехавший в родной дом на перепутье, две невзрачные женщины, одна помоложе, востроносенькая, бледненькая, другая, краснорожая, постарше, двое странных субъектов в потрепанных синих мундирах...

Федор Федорович шепчет что-то Вере Васильевне на ухо, и мама прикасается губами к старушечьей щеке, а отчим наказывает Славушке, и тоже шепотом, подойти, поцеловать старухе руку, и Славушка приближается, - рука, пухлая, коричневая от загара, с набрякшими венами, неподвижно лежит на столе, - Славушка наклоняется, и запах прелого белья ударяет ему в нос.

С Петей Славушка так и не успевает поздороваться.

На столе таз с супом, все черпают и несут ложки ко рту, подставляя ломоть хлеба, чтоб не капать.

Павел Федорович взглянул на гостью, оборотился к востроносенькой:

- Нюрка, подай...

Та мигом слетала на чистую половину, принесла тарелку.

Павел Федорович своей ложкой наполнил тарелку, подвинул гостье.

- Мы здесь по-простому, со свиньями из одного корыта хлебаем.

Славушке отдельной тарелки не полагается.

- Мы вас в зале поместим, - обращается Павел Федорович к гостье. - Тут вам и спальня и будуар.

Правильно произнес: "будуар". Приветливо, но не без насмешки.

Прасковья Егоровна мычит, не понять - одобряет ли, возражает, может, к лучшему, что не понять.

Зал! Два дивана с покатыми сиденьями, обтянутыми черной клеенкой, с деревянными выгнутыми спинками, два овальных стола, киот до потолка, загороженный огромным филодендроном, между окон фикусы, застекленная горка, на верхних полках фарфор, на нижних - книги. Жить можно.

- Я устала, Федя, - говорит мужу Вера Васильевна.

- Иди укладывай детей.

Славушка перебирается к Пете.

- Ну как ты? - расспрашивает брата. - Не обижают? С кем подружился? Бандиты здесь есть?

Петя рассказывает. Прасковья Егоровна с трудом двигается после удара, еле ворочает языком, но по-прежнему все ее боятся, даже Павел Федорович, а когда не понимают, сердится, грозит палкой. Павел Федорович весь в хлопотах. Востроносая Нюрка - кухарка, доверенное лицо Павла Федоровича, и, пожалуй, не только доверенное лицо. Багроволицая Надежда и ее муж Федосей безземельные крестьяне, заколоченная их изба разваливается в Нижней Залегощи, а сами вот уже восьмой год живут у Астаховых в батраках. Кавалеры в синих мундирах - пленные австрийские солдаты, тот, что пониже, Петер Ковач, не то хорват, не то мадьяр, мало чем отличается от русских крестьян, длинный - Франц Шлезингер, управляющий большим конфекционом в самой Вене, оба направлены на работу в хозяйство Астаховых.