Цимес - Борис Берлин

«Легче воздуха мои мысли о тебе…»

Она пробегает глазами еще несколько слов, потом несколько строк, потом присаживается на табуретку прямо здесь же, в прихожей, погружается в чтение, начинают шевелиться губы…

— Маш, ты что-то сказала? Прости, я не слышал, у меня тут вода шумела в душе. Маш!

— Что, Коля? Да нет, ничего, ничего… Там ужин на столе, иди поешь…

— Маш, ты рукопись положи на тумбочку в спальне, может, я перед сном почитаю, если не усну, ладно?

«Легче воздуха мои мысли о тебе. Легче этого только твое дыханье. Я не знаю, зачем встретил тебя в мудрую пору своей жизни. Неужели для того, чтобы снова наделать глупостей? Забудь, забудь это слово — любовь. Нашего слова еще не придумали…»

Она вздыхает, смотрит в окно, в сумерки. Опускает глаза, продолжает читать дальше: страница, еще одна, еще…

Как странно выходит. Столько лет, а будто и не было ничего. Ни радости, ни горя — ничего.

— Милый мой, милый, — шепчут губы. — Митя…

Дрожат пальцы, перелистывая страницы…

— Девушка, простите! Вы не могли бы мне помочь?

Маша оборачивается и видит худого мужчину спортивного вида. Еще молодой, а виски седые. И глаза такие, что хочется верить. Синие, как…

— А в чем дело?

— Да в принципе ничего особенного. Видите ли, я за вами наблюдаю все время, пока едем, а как вас зовут, не знаю. Имени вашего не знаю. Должно же мне быть известно, кого я сегодня вечером пригласил… в кафе и потанцевать. Скажем, в девятнадцать часов? А еще лучше — давайте я вас провожу. По дороге и познакомимся. Вам когда выходить?

— Мне… на следующей.

— Ну тем более, мне тоже. По-моему, это судьба, вам не кажется?

Оказалось, он живет через дом от нее. Она была студенткой второго курса, а он офицером-афганцем. По дороге от остановки она его спросила:

— А вы в отпуске?

— Почти, да не совсем. Командировка, груз сопровождал к месту назначения. Ну и заодно десять суток дома.

Это потом, много позже, она узнала, что такое груз двести, а тогда…

Им было весело вместе и так — звонко…

Целых полторы недели. Он нежил ее, любил, лелеял. На руках носил, как пушинку, — сильный. Он был, как никто потом, после. Единственный.

На вокзале, прощаясь, он сказал:

— Жди. Мне уже немного осталось, полгода, чуть больше. Вернусь — никому тебя не отдам.

И не вернулся. Вернее, вернулся, но не через полгода, много позже и не к ней.

Маша увидела его случайно, совершенно случайно, на другом конце города, у гастронома. Поначалу не узнала, а потом… вместо левой руки пустой рукав, вдоль левой половины лица шрам. И все — снова. Он ведь и одной рукой так мог обнять, что она себя забывала. И глаза его те же, синие, как…

Через месяц родители вошли к ней — счастливой — в комнату и сказали:

— За увечного замуж — никогда. Думать забудь.

Это бы и ничего, она все равно бы не послушалась, но отец и с ним поговорил. По-мужски. Объяснил. И все кончилось, как будто и не было никогда. Месяц ходила черная, зареванная, да не ходила, а дома почти все время просидела, выходить не хотелось, жить не хотелось…

А потом…

С Николаем ее познакомил брат. Молодой перспективный журналист, да еще московская прописка…

«Это значит, если мне сейчас сорок семь, то ему должно быть… пятьдесят пять. Помнит ли? И что мне, даже если помнит? У меня вон сын взрослый, Николай, дача двухэтажная. Господи, да при чем здесь дача-то… Митенька, родной мой, как же я все это время, так долго, без тебя, а?»

А почему рядом с ним она таяла — и не вспомнить. Только было, было что-то, чему и названия нет. Легче воздуха.

И куда подевалось потом?