Собрание сочинений в десяти томах. Том 6 - Юзеф Игнаций Крашевский

похвалить его наружности: небольшого роста, коренастый, довольно тучный, более широкий, нежели длинный, с черными взъерошенными волосами, которыми зарос почти весь лоб его, с волчьими, глубоко сидящими во лбу глазами, он почти всегда злобно усмехался. Брань и насилие были у него нипочем; он не щадил даже своих приятелей, а дома, начиная от жены, с которою бранился беспрестанно, до последнего работника, не было человека, которому бы от него не досталось каждый день. Жизнь Вихулы проходила в перебранках и побоях, это была его стихия.

Священник, подойдя, поклонился Вихуле и с ласковой улыбкой, которая у этого доброго человека почти никогда не сходила с уст, пожелал ему доброго дня.

— А, добрый день, мосце-дзею, — отвечал он. — А куда это?

— К Секиринским.

— Как и всегда. А ко мне и не заглянешь. Неужели их заплесневелый хлеб вкуснее моего?

— Во-первых, — сказал священник, остановясь, — ты знаешь, пан, что я, благодаря Бога, никуда ради хлеба не хожу; есть у меня свой кусок; а во-вторых, скажу прямо, что хожу туда, где меня ласково принимают.

— Знаю, знаю, мосце-дзею, — возразил Вихула, — знаю давно, что я не пользуюсь твоею благосклонностью, а тот голыш тебе как нельзя более по сердцу. Что делать, не повеситься же с отчаяния!

— Если хочешь знать правду, — сказал с живостью священник, — то услышишь ее сейчас. Когда я прихожу туда, то не встречают меня у дверей жестокими словами и угрозами, которых у тебя всегда полон рот; там люди живут с Богом.

— А я так без Бога, мосце-дзею?

— Я тебя не упрекаю, — заключил священник, понюхав табачку, — но у тебя всегда гнев в сердце, и это худо.

— Зачем же меня раздражают, зачем выводят меня из терпения?

— А сам ты, пан, хорош?

— Кто же зачинщик? Не я.

— И что долго толковать? К чему напрасно разбирать кто прав, кто виноват? Бог дал Секиринским сына — примириться бы вам. Сделай только один шаг к миру.

— Я, — воскликнул Вихула: — я? Чтобы я уступил этому голышу? Скорее, мосце-дзею, земля подо мною провалится. Нет, уж этому-то не бывать!..

И сказав это, метнулся в сторону, как раненый вепрь.

Что после этого оставалось говорить? Священник покачал головою и пошел к скарбниковичу. Он застал его расхаживающего, как и всегда, большими шагами по первой комнате, с поднятою вверх головой, с одной рукой за поясом, с другой заложенной назад и с улыбающейся физиономией.

— А, а, — сказал он, разменявшись приветствиями, — знаете ли важную новость? Бог дал мне сына! Я думаю о том, какое бы дать ему имя. Вы пришли как раз вовремя!

— Поздравляю и желаю от всего сердца счастья всему вашему дому, как истинный ваш богомолец!

Скарбникович поклонился.

— Благословение Господне, — заключил священник, — подобает ознаменовать добрым делом.

— Крестины будут торжественные.

— Не о крестинах речь, добрейший скарбникович; а если бы ты во имя Божие помирился с Вихулою, так была бы на небесах великая радость, да и вам было бы лучше.

Лицо Секиринского омрачилось, и он молчал.

— Если бы этак, по-братски… — продолжал священник.

— Как это по-братски? — прервал его обиженный хозяин.

— А разве мы не все во Христе братья?

— Не я с ним ссорюсь, — сказал Секиринский, — а он со мной. А впрочем, батюшка, он для меня человек не важный, и дружить с ним я никогда не намерен и не буду.

— Почему?

— Да потому, если сказать правду, что пускай он ищет равных себе.

— О, гордость, гордость! Скарбникович, это не христианское чувство. Предать бы все забвению!

— Гордость, не гордость, а должен человек понимать свое достоинство.

— Он такой же дворянин, как и вы, — сказал неосторожно священник.

При этих словах Секиринский отскочил назад, как будто его обварили кипятком, закусил губы, посмотрел сверху вниз и ответил с гордостью выразительно, коротко и сухо:

— Извините, не такой дворянин, как я, потому что таких дворян, как Секиринские, в целом краю только четыре фамилии. Впрочем, оставим это.

Священник больше не настаивал, видя, что оскорбил своим советом и этого, что, впрочем, и случалось очень часто, и пошел поздравить ее мосць с новорожденным.

Вслед за священником прибыли и другие соседи, любившие и Уважавшие скарбниковича, а в числе их и мой пан, Петр Корниковский, стольник Пурский, который питал особенное расположение к этому семейству и был удостоен искренней дружбой Секиринского. Все они были приглашены хозяином на крестины, отложенные на несколько недель по причине больших приготовлений.

Действительно, через месяц крестины совершились, как только было возможно торжественнее. Наехало множество соседей и родственников, которых Вихула, стоя у ворот, считал со злобою и завистью невыразимыми. Он хотел даже заманить к себе некоторых посетителей, советуя им не ездить к Секиринскому, но напрасно. Единственным для него утешением было то, что он вдоволь набранился и накричался. А так как крестины сына Вихулы при всех его приглашениях, не были и вполовину там многолюдны, потому что все боялись этого буйного человека — без приключения у него никогда не обходилось — то легко вообразить, с каким чувством смотрел он на возки, брички и таратайки, съезжавшиеся к соседу. Хозяйка, несмотря на болезнь свою, которая еще продолжалась, распорядилась так хорошо, что мужу не стыдно было перед гостями; угощение было порядочное, можно сказать, даже отличное и, по их состоянию, обошлось очень дорого. Вихула, по обычаю всех завистливых соседей, имел в доме Секиринских шпионов, и так ему любопытно было знать все, что там происходит, что на другой день он мог, как нельзя лучше, описать что там ели, пили, говорили, делали, что разбилось, чего не достало и какие надобно было употреблять фокусы для соблюдения приличия.

После крестин Фаддея-Собеслава (такое было дано имя новорожденному) скарбникович деятельнее прежнего принялся ходить и размышлять, видно, о судьбе сына, будущность которого должна была его беспокоить. Действительно, дела были в самом плохом положении. Недостаток в доме закрыт был только трудами и искусной заботливостью Кунигунды. Хозяйство шло плохо, потому что пан скарбникович не знал в нем толку и не любил его. Он в продолжение целого дня расхаживал по большой, пустой комнате в задумчивости, так что на полу даже обозначилась дорога из угла в угол. При этих удивительных неизменных прогулках каждый день приветствовал его огромный белый гриб, выраставший в ночь с несколькими другими поменьше, в темном углу комнаты, как предсказатель падения дома, как символ приближающейся нищеты. Лишь только скарбникович замечал его, тотчас бежал, топтал его ногою изо всей силы и разбрасывал по полу остатки своего неприятеля с сильным гневом и запальчивостью, но на утро упомянутый гриб