Сергей Солоух - Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева

отделил придаточные неуклюжие от главных безобразных,

отнял у подлежащих, пусть мерзкие, с ошибками

чудовищными, но все-таки сказуемые, смешал приставки,

суффиксы и корни, сложил на край фаянсовый, подошвами

изгаженный, бумажек мелких стопку, и сжег. Смахнул

ботинком пепел в вазу неопрятную и утопил в водице рыжей.

Вот это помнил. Отчетливо и ясно. А далее — ком,

муть, ерунда зеленая. Пил все со всеми. Размахивая вилкой,

обещал лишить врача команды первой лиги внешности

приятной, пытался забодать его чуть теплого, прижать к

столбу фонарному железным ситом передка тупого

жигулевского, блевал в окно, с педали газа ногу не снимая, на

развороченном асфальте у Щетинкиного лога подвеску чудом

не разнес, но потерял колпак, остановился, подобрал, стал

надевать, да от усилий непомерных сомкнулись очи, и к

пыльному, горячему крылу припав, уснул, забылся бедолага.

Короче, милость Творца в том непостижимая, что

утро встретил не распотрошенным трупом в морге, а ссадин и

синяков происхожденья неизвестного в расчет не принимая,

живым и невредимым, у открывающейся всем страждущим на

радость ровно в семь, железной шайбы, пивной точки при

речном вокзале.

Кровь разогнал, разбавил, охладил парочкой кружек.

Свел горизонта линию с воображаемой границей неба и земли,

твердь под ногами ощутил, на кожемитовое плюхнулся, дух

смачно отрыгнул ячменный и порулил домой. Нажрался

пирога вчерашнего, распухшего от осетровых нежного филе, и

завалился в люлю. Баю-бай.

Спал, до двенадцати подушку обнимал, дышал в

атлас, лен слюнкой увлажнял. Сон славный вторничный,

вторженьем смеха вадькиного прерванный столь безобразно,

счастливо досмотрел в субботу, и пробудился, будто бы и не

было трех этих гнусных дней, в отменном духа расположении,

готовый жизнь продолжить с той минуты, когда несчастная

едва не прервалась.

А закачалась дивная на волоске в миг сладкий смены

мягкого и круглого на гладкое, упругое, прохладное. После

того, как первой, витаминами, солями минеральными богатой

травушки откушав, попер бычок, расталкивая стадо, прочь, к

черту, двинулся от опостылевшей пеструхи к маячившей там,

с краю, гордой, тонконогой, черненькой.

Му-уууу-ууууу!

— Что значит, не получится сегодня?

Дурная Лиска, добраться до сахарных берцовых,

большой и малой, вознамерившись, щенячьими, но

остренькими зубками хозяйку заставляла быстро, очень

быстро соображать.

— Так у меня же съемка, Сима.

— В субботу?

— В том-то и дело, что в субботу. Поедем в "Юность",

будем там записывать для передачки новой программу

дискоклуба Горного.

— Хо, хо, гы-гы! Пойдет. Ништяк. Мы это любим,

танцы-шманцы. Когда заехать за тобой-то? За час намазаться

успеешь?

— Уже в порядке, не волнуйся, за мной послали

полчаса назад со студии дежурку, вот жду с минуты на

минуту.

— Ну, тоже катит. Значит там встречаемся. Начало-то

во сколько? В шесть? Ну, все, замеряно. Чулочки красненькие

не забудь надеть.

Ню-ню-ню-ню.

Козел. Счастливо наловить тебе впотьмах каких

захочешь, красных, синих, черных, заштопанных вчера и

разошедшихся сию минуту в аллюре страстном.

Похоже кинула, так просто. Еще бы одного неплохо

так же точно оставить с носом, в луже, на бобах. Или ни в

коем случае? Перекреститься, что в день, когда Алешка сделал

дурой, он, кстати так, вонючка, нарисовался, мосье Курбатов,

можно сказать, руку протянул?

Нет, подождем, пока что подождем, не станем

пачкаться, спешить, просто не выйдем в понедельник на

работу, во вторник тоже не пойдем, приветик, голубой экран,

терпенье, рано или поздно, отец за ужином ли, за обедом

скажет сам:

— Ты, Валя, вот что… Василий завтра трудовую

принесет, пойдешь…

Куда теперь? Распространителем билетов в

Филармонию, учительницей кройки и шитья в Дом Пионеров?

Какая разница? Он все равно придет, какой бы ни был, чтобы

ни было, придет, придет, и пусть он будет виноватым, а я

прощу, прощу и никуда уже не отпущу…

— Не стыдно? — Валера присела, за холку подняла

звереныша смешного, лайку Лиску (вчера отец от дядьки

притащил племянницу трехмесячную попавшей в этом

феврале под колесо уазовское Белки).

— А? Не слишком ли здоровый тебе попался заяц для

первого-то раза? Может быть, лучше пузо почешем для

начала?

Одно другому не мешает, похоже, полагала псина.

Едва лишь ласковые пальцы перестали пух ерошить, малышка

тотчас же за недоеденную, вкусную лодыжку принялась.

Ну, в общем, самая игра у них с собакой началась,

веселье самое, когда на коридорной тумбочке вновь дернулся

и запросил ботинка в голову, опутанную проводами, телефон.

И кто же? Сима, неведомым титаном мысли

надоумленный, с контрольною проверкой? Малюта, куда-то

забурившаяся, пропавшая, исчезнувшая на неделю:

— Валерка, забери меня отсюда!

— Ты где?

— Не знаю. Ничего не знаю, забери меня отсюда.

Или же.

— Анна Витальевна? Алло? Это "Жаворонок"? Алло,

бухгалтерия?

Ззззз — телефон. Тик-тик — часы. Ззззз — телефон. Тик

тик — часы.

Взять?

(День-конь? Или день-птица? С отметиною черной

или белой?)

— Да.

И ничего. То есть, сердечной мышцы сокращение без

расслабления, физически, как близкое удушье, ощущаемое

напряжение молчанья. Что лопнет первым, перепонка,

мембрана, жила медная или же губы разомкнуться? О, Боже,

неужели? Так скоро?

— Ты?

— Я.

Алексей, ее Алеша, вот, знайте, знайте, как это

происходит, случается, ха-ха, звонит с вокзала:

— Ты что там делаешь? Меня ждешь? Надо же. Давно?

— и просит, смеша суровостью внезапно оробевшего балбеса,

приехать к нему немедленно, сейчас же.

— А ты, ты сам-то почему не можешь, мой хороший?

— Я объясню, я объясню тебе.

И надо ему должное отдать, он попытался.

— Понимаешь, она бы никогда нам не дала, не то что

вместе быть, жить не дала бы, — Алеша повторял, на гнутой

спартанской деревянной скамейке пустого зала ожиданья жд

вокзала сидя:

— А теперь… она никто, ноль, ее нет.

— Серьезно?

— Да, я уезжаю, перевожусь в Запорожье, — его

чудесные, но темные глазища смотрели не на Леру, от фрески

оторваться не могли эпохи алюминиевого романтизма во всю

стену, с расставленными там и сям, серой ракете параллельно,

головастиками, что карты звездные заправивши в планшеты, в

раздумьях проводили предстартовые неизменные одиннадцать

минут.

Собственно, уже можно считать, перевелся, во всяком

случае, сдал сессию досрочно и документы во вторник, среду

ближайшую на Украину отошлет, а там… там не должно быть

никаких проблем.

А проблем, препятствий, неожиданностей от судьбы

не ждал Алеша Ермаков постольку, поскольку несложным

делом томского студента, там, на днепровских берегах

заняться обещал не кто-нибудь случайный, посторониий,

равнодушный, нет, напротив, его собственная теща, доктор

биологических наук, профессор, проректор ВУЗа уважаемого

и авторитетного Елена Сергеевна Костырева.

Впрочем, Валере подробность эту любопытную,

деталь, нюанс не выложил Алеша тут же, не бухнул, с плеча не

рубанул, умолк в очередной раз и сидел решительный и

бледный, двухмерным, плоским покорителям галактик и

туманностей сродни. А Лера, его чудная девчонка, все

просчитавшая заранее, все, как казалось ей понявшая,

простившая уже, лишь улыбалась, "ну же, ну," — любуясь

нежным и чуть вздрагивавшим золотом. Он волновался, он не

решался, смешил забавно заострившимся и удлиннившимся

как-будто носом, и так хотелось миг борьбы его с самим собой

(начало сдачи, отступления продлить) купаться, фыркать в

нем, нырять, но жалость и любовь сильнее оказались эгоизма

победительницы:

— Ага, а мне, так надо понимать, пока что лучше здесь

побыть?

— Тебе… тебе тут лучше оставаться, — померкли

несравненные, опали.

— А, вот как.

— Да, Валера, я женился…но… но, в общем-то, не в

этом дело.

"Конечно, конечно же, мой славный дурачок,"- дочь

следопыта-скорняка смотрела ласково, неправильно, не так

как надо, как всегда, короче, — " Ты говори, я слушаю, чего

держать все это, говори, давай, пока смешно не станет

самому."

Ах, Господи, зачем, зачем он клятву, данную стеклу

вагонному, линялой шторке позавчера, нарушил и позвонил,